Александр Житинский "Потерянный дом, или Разговоры с Милордом (45)"

Глава 45

Театр дедушки Йорика

Выходя из лифта на своем этаже, Ирина столкнулась со стариком-соседом, что поселился напротив. Он был в черном демисезонном пальто и котелке, с зонтом-тростью, висевшем на сгибе левой руки. Ирина поздоровалась.

— Здравствуйте, Ирина Михайловна, — ответил старик.

Он впервые назвал ее по имени. Это заставило Ирину остановиться.

— Вы знаете, как меня зовут? Откуда? — спросила она.

— Я про вас многое знаю, Ирина Михайловна, — спокойно проговорил старик.

Ей не понравилось это. Она не знала, что ответить. А старик вошел в кабину лифта и уже оттуда, повернувшись к Ирине лицом и нажимая кнопку первого этажа, сказал с улыбкой:

— Зашли бы как-нибудь в гости по-соседски...

Створки скрыли его, как занавес актера, и лифт провалился вниз.

Это еще больше озадачило Ирину. Она пришла домой, поцеловала кинувшегося ей навстречу Егора, принялась выгружать из сумки продукты.

— Егор, ты не знаешь, как зовут соседа напротив? — спросила она.

— Не, — мотнул головой Егор, заглядывая в сумки.

— А кто он? Пенсионер?

— Он с котом живет, — ответил Егорка.

— С котом? Как писатель?

— Это тот же самый кот. Филарет.

— Филарет? — удивилась Ирина.

Любопытство, смешанное с беспокойством, разбирало ее. Какой странный старик! А вдруг он знает что-нибудь о Жене? «Зашли бы в гости...». Интересно, как? Он же не пригласил, не сказал — когда... Весь вечер она промаялась, поминутно прислушиваясь к звуку лифта — не едет ли сосед? Временами подбегала к глазку и, кляня себя в душе, подглядывала за соседской дверью. Старик не появлялся.

Явился он только в полночь — и не один. Вместе с ним в квартиру вошел человек в накидке до полу и с длинными гладкими волосами, подвитыми снизу. Ей показалось, что они переговаривались не по-русски.

Весь следующий день она обдумывала предлог, чтобы пойти к соседу, и нашла!

Вечером она сварила куриный бульон, покормила Егорку вареной курицей с пюре, после чего завернула куриные косточки в полиэтиленовый пакет и, сказав Егорке, что сейчас вернется, храбро вышла за дверь. Она нарочно не оделась для визита, была по-домашнему, чтобы показать, что она на минуточку.

Сосед открыл дверь и взглянул на нее проницательно, с понимающей улыбкой.

— Добрый вечер, простите... — сказала она. — У меня тут куриные потрошки, косточки. Для вашего кота. Жалко выбрасывать...

— Весьма любезно с вашей стороны. Проходите, Ирина Михайловна, — старик посторонился.

Она несмело вошла, держа на весу мешочек.

— Заходите в комнату, пожалуйста.

— Простите, — сказала она, краснея. — Я не знаю, как вас зовут.

— Можете называть меня Лаврентий Родионович, — ответил он.

— Очень приятно, — Ирина, не зная, что делать, переложила мешочек из правой руки в левую и протянула старику ладошку.

Он поцеловал кончики ее пальцев.

Она зашла в комнату, посреди которой стоял круглый дубовый стол, а стены были уставлены книгами. В кресле на боку, вытянув лапы, лежал большой рыжий кот с белым брюшком. Он открыл один глаз и взглянул на Ирину с ленивым любопытством.

— Присаживайтесь. — Старик указал на стул.

Она села боком к столу, а Лаврентий Родионович занял место в рабочем вращающемся кресле у письменного стола, развернувшись к ней. Стол был завален бумагами и книгами с закладками. На старике был черный синтетический спортивный костюм на «молниях». Ирине показалось, что она уже видела где-то этот костюм. Точно! Сосед-писатель выбегал в нем к мусоропроводу опорожнять ведро.

Лаврентий Родионович молчал, разглядывая Ирину внимательно, но без назойливости.

— Вы говорили, что знаете меня, — начала она, собравшись с духом, когда пауза затянулась до опасного предела.

— Нет, вас я не знаю, но о вас наслышан.

— От кого же? — удивилась она.

— От одного моего ученика. Он рассказывал мне о вас долго и подробно, — отвечал старик, наблюдая за ее лицом.

— А он откуда знает? Мы с ним учились? — спросила она первое, что пришло в голову.

— Вряд ли... Боюсь даже, что он все это сочинил.

— Вот как? — Ирина нервно рассмеялась. — Что же он вам говорил?

— Он говорил, что вы разошлись с мужем. Точнее — разлетелись...

— Ну... — Она утвердительно кивнула.

— ...Что вы решили отделаться от него, а потому солгали милиции. Сказали, что он с вами не живет, а потом передали чемодан через золовку...

Ирина сидела, не шелохнувшись, будто парализованная его словами, а Лаврентий Родионович продолжал рассказывать, глядя на нее с какой-то непонятной улыбкой не то сочувствия, не то укоризны. Шаг за шагом он описывал ее поступки и слова, в том числе и такие, о каких не мог знать никто, кроме нее... И сожженные на свече письма, и разорванная фотография, клочки которой она засунула между томами Тургенева, и телефонный звонок на службу мужа, и дачное объяснение с Григорием Степановичем... — все до мельчайшей, интимнейшей детали знал этот старик с негромким голосом и мягкими обходительными манерами.

Ирине стало жутко. Она почувствовала, что с нее часть за частью снимают одежды и она остается обнаженной под внимательным взглядом Лаврентия Родионовича. Чувство это было невыносимо, но она не могла остановить старика, лишь смотрела на него с мольбою, ощущая, как пылает ее лицо и трепещет жилка на виске.

Только когда он подошел к тому вечеру с несостоявшимися поминками и начал рассказывать, как она со свечою в руках подошла к окну, Ирина, будто защищаясь, загородилась руками.

— Нет... не надо, — прошептала она.

— Этого не было? — спросил старик с удивлением. — Впрочем, я же говорил, что мой ученик — изрядный сочинитель.

— Он не может этого знать! Он же не Господь Бог! — воскликнула она.

— О нет, уверяю вас! — улыбнулся Лаврентий Родионович.

— Но кто же?

— Человек, который вас хорошо знает.

— Меня никто так не знает!

— Вот здесь вы ошибаетесь. Все наши поступки и даже мысли рано или поздно становятся известны, — сказал старик.

— Но не до такой же степени!

— Более, чем до такой... Но почему вы волнуетесь? Кажется, вы не совершили ничего дурного?

— Неприятно, знаете... — поежилась Ирина. — Как голая. Вы про меня все знаете, а я про вас — ничего.

— Справедливо заметили. Это не совсем честно. Я не хочу быть в положении подглядывающего (при этом слове Ирина вздрогнула) и непременно расскажу вам о себе. Только сначала ответьте мне на один вопрос. Вы верующая?

— Нет... то есть... я не знаю, — смешавшись, ответила она.

— Весьма характерный ответ, — кивнул старик. — Дело в том, Ирина Михайловна, что я когда-то был пастором...

И Лаврентий Родионович повел рассказ о себе, из которого Ирина узнала, что старик долгое время жил в другой стране, с иными порядками и обычаями, и лишь недавно переехал сюда, к своему ученику, в его квартиру...

— Ах, так ваш ученик — писатель? — догадалась она.

— Именно так. Сочинитель.

— Значит... вы тоже пишете?

— Увы, Ирина Михайловна.

— Почему — «увы»?

— Слишком много знать о людях — печально, — серьезно проговорил Лаврентий Родионович.

— Значит, вы — не русский? — спросила она.

— Я англичанин. Но это по секрету... — улыбнулся он. — Иначе майор перепугается. Лаврентий Родионович — мой здешний псевдоним.

— А как же... — Она смутилась, — ваше настоящее имя?

— Йорик, — сказал он.

Она порылась в памяти, припоминая английского писателя с таким именем, но никого не нашла, кроме шекспировского шута, про которого было известно, что он «бедный». И это гамлетовское восклицание в сочетании с печальной улыбкой старика и его «увы» вдруг породили у нее жалость и нежность к Йорику. Она подумала, что ему очень одиноко здесь, в чужой стране, на старости лет.

— Вы очень хорошо говорите по-русски, — сказала она.

— Так же, как на любом языке. Когда писатель доживает до моего возраста, он свободно говорит на всех языках.

— А сколько вам лет? — полюбопытствовала Ирина с неожиданным кокетством.

— Двести шестьдесят семь.

Она оторопела, но, взглянув в смеющиеся глаза Йорика, поняла, что тот шутит, и рассмеялась. Некоторое время они сидели, смеясь и глядя друг на друга с тем доверием и пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.

— Лаврентий Родионович, то есть, простите... — начала она.

— Сэр Йорик, — невозмутимо подсказал старик.

— Сэр Йорик, как вам у нас здесь нравится? — спросила Ирина, обращаясь к старику уже как к иностранному гостю, с затаенным ревнивым чувством.

— Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом... Правда, удалось прочитать немало книг. — Он кивнул на письменный стол, заваленный книгами: — Но там много вранья, вы уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по запаху. Эти книжки пахнут елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что же касается вашего дома, то он... забавен. Но он без основания.

— Без фундамента? — переспросила она. — Так это потому, что мы сюда прилетели. Он раньше был с фундаментом. Все-таки довольно странная история, я никак не могу понять. Почему мы улетели? Вы об этом тоже знаете?

Йорик сухо рассмеялся.

— Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь? — спросил он неожиданно.

— Любовь?.. Да, — опешила Ирина. — А при чем здесь любовь?

— Обычно это понятие связывают с ощущением полета. На крыльях любви, знаете... Любовь вольна, как птица. И прочая романтическая чепуха. Любовь — это связь. Связанный человек не летает. Дом — тем более.

— Ну... любовь — не только связь, — обиженно возразила она.

— Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем, души с душой. Связь с прошлым и будущим. Связь с Родиной, если хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан? И как же не улететь вашему мужу?

— Я любила его, — сказала она, потемнев.

— Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?

— Да-да, конечно! — вскинулась она, радуясь, что он угадал ее мысли.

Йорик пожевал губами и прищурился, припоминая, а затем начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда Евгений Викторович приехал домой на такси...

Ирина слушала завороженно. Скитания ее мужа, как вехами обозначенные местами временных пристанищ, которые ей были, в общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача в Комарове, Севастополь, — обретали плоть, наполнялись живыми подробностями, вроде узбекского плова, Первомайской демонстрации или котельных, где собираются подпольные дарования. Она не удивлялась поразительной осведомленности старика, внимая ему с безоговорочным доверием, ибо он уже доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его за потерю дома. Она почувствовала себя виноватой, жестокосердной и холодной; ведь у нее все эти месяцы был свой дом — какой-никакой, причудливо-странный, нелюбимый — с родным сыном в нем, генералом под боком, привычными лицами кооператоров. У него же не было ничего. Ей впервые показалось, что плата, которую она назначила мужу, — непомерно высока, а когда старый Йорик дошел до диско-бара, Ирина прикрыла глаза ладонью, ощутив на ней капельки слез. Но старик будто не замечал ее состояния, а продолжал рассказывать о последних днях пребывания мужа в дискотеке, письме к сыну, кульке конфет для сирот и той драке, что вымела Евгения Викторовича из танцевального зала и привела пьяного к родному окну с мыслью о веревке...

Йорик замолчал.

— Что же дальше? Что с ним? Где он сейчас? — волнуясь, воскликнула она, поспешно вытирая пальцами глаза.

— Не знаю, — сказал старик.

— Как? Вы знаете все! Скажите мне, Бога ради! Он жив?

— Будем надеяться, — пожал плечами Йорик. — Все зависит от ученика.

— Почему? Какого ученика? — не поняла она. — Ах, от бывшего соседа? Он знает больше вас?

Йорик загадочно молчал. Свет в окнах померк, фигура старика выделялась на фоне книжных полок, тихо урчал кот Филарет.

— Никто ничего не знает, — сказал наконец Йорик. — Но иные способны видеть.

Ирина прикусила губу: ей почудился укор в словах старика. Она не могла отделаться от мысли, что в пересказе Йорика частная история ее разрыва с Евгением Викторовичем приобрела некое символическое значение. Ей вдруг непереносимо горько сделалось за себя, за Евгения Викторовича, за всех кооператоров, наконец, и к горечи этой примешался стыд перед чужеземным Йориком, забредшим в потерянный дом, дом без любви. Захотелось доказать, что это не так, но перед ее мысленным взором предстало узкое ущелье, освещенное синевато-мертвенным светом ртутных ламп, и кровавая дорожка на асфальте, которую она увидела как-то утром, когда спешила на работу, а в щель задувал свирепый сквозняк, прогоняющий сквозь нее сухие листья.

Она вспомнила о сыне. Как же она могла так засидеться? Егорушка волнуется.

— Знаете, что? — вдруг обратился к ней Йорик. — Скоро праздник вашего государства. Мне было бы приятно собрать гостей. Приходите с сыном. И Машу можете позвать с мальчиком...

— Вы и про Машу знаете... — растерянно произнесла Ирина.

Сэр Йорик только руками развел: что поделаешь, работа такая...

Перед самыми Ноябрьскими Ирине на службу позвонила Любаша и принялась тоже звать в гости с Егоркой. Чего вы будете одни скучать и так далее. Ирина не знала, как выпутаться, и вдруг нашлась:

— Приходите лучше к нам! Вы у нас давно не были.

— А тебе не попадет?

— От кого?

— От начальства. Дом-то ваш засекречен.

— Глупости. Дом как дом, — храбро сказала Ирина.

— Ну, смотри. Я со всем кагалом приду.

Пусть будет сюрприз сэру Йорику, весело решила Ирина и принялась готовиться к празднику: купила всем детям по сувениру — дешевенькие игрушки, блокнотики, авторучки; каждый завязала ленточкой, обернув в цветную бумагу и вложив внутрь открытку с поздравлением. Подарки сложила в сумку. «Пусть сэр Йорик раздает, — подумала она. — Как Дед Мороз».

Мария Григорьевна отнеслась к идее общего празднества с сомнением, но в конце концов поддалась уговорам Ирины. В самом конце телефонного разговора по восстановленному не так давно каналу окно в окно Ирина уловила нотку ревности; ее так и обдало жаром: в самом деле, не успели, как говорится, увянуть цветы на могиле, как она нашла себе нового друга! И все же согласие было получено.

Накануне праздника Ирина достала с книжной полки обрывки семейной фотографии с годовалым Егоркой, разложила их на столе и принялась складывать, подгоняя один к другому, пока перед нею не появилась вся семья, обезображенная косыми рваными линиями. Она нашла кусок картона, клей и до глубокой ночи восстанавливала семейный портрет, стараясь, чтобы разрывы были незаметны. Закончив работу, Ирина повесила фотографию на прежнее место и отошла подальше. Издали она выглядела цельной, но стоило подойти поближе, как разрывы вновь напоминали о себе, рассекая лица уродливыми шрамами.

Любаша прибыла «со всем кагалом» рано утром седьмого ноября. Ника катила коляску с Ванечкой, Шандор и Хуанчик чинно шли, взявшись за руки, сама Любаша несла сумки с продуктами. Тотчас в квартире стало шумно, а когда подошли Маша с Митей, образовался жизнерадостный сумасшедший дом. Гремел телевизор, на экране которого ползли по Красной площади ракеты, Хуанчик с Митей гоняли шайбу в прихожей, Ника играла на фортепьяно песни Аллы Пугачевой, а Шандор с Егоркой показывали друг другу приемы карате. Женщины хлопотали на кухне. Узнав, что предстоит визит к англичанину, Любаша предложила соорудить королевский пудинг и тут же приступила к реализации замысла. Иван Иванович Демилле с соской во рту лежал тут же в коляске и вращал ножками.

Визит был назначен на пять. «Файв о’клок», — пояснила Ирина. Время пролетело быстро: кормили обедом детей, укладывали младших спать, старших развели по углам и заняли делом, чтобы не шумели, а потом уже женщины наскоро перекусили в кухне и не без волнения принялись прихорашиваться перед приемом у иностранца.

Узнав, что сосед — писатель, Любаша вскинулась:

— Что ж ты раньше не сказала? Я бы книжку принесла подписать.

— Я не знаю, как его фамилия. Неудобно было спрашивать, — оправдывалась Ирина.

— В отцовской библиотеке наверняка есть, — заявила Любаша. — Кто там сейчас в Англии писатели? Олдридж?

— А он не умер? — спросила Маша.

— Скажешь — Олдридж! — засмеялась Ирина. — Олдриджа как-то по-другому зовут.

— Джеймс, — вспомнила Маша.

— Может, нашего Йорика и на русский не переводили, — предположила Ирина.

— Чего ж тогда он приехал? Сидел бы дома, — сказала Люба.

— Политическое убежище? — с сомнением предположила Ирина.

Женщины помолчали. Созревший пудинг остывал на столе, источая аромат корицы. Младший из рода Демилле посапывал в коляске, прикрыв тоненькие веки. В окне темнела мокрая кирпичная стена с грубыми швами кладки. В кухне было сумрачно.

Ровно в пять, памятуя об английской пунктуальности, женщины собрали принаряженных детей в прихожей, и Ирина распахнула дверь. Первой с пудингом на блюде вышла Любаша, за нею — Ника, катящая коляску с Ваней, следом, парами, — мальчики, а последними — Маша с Ириной.

Егорка нажал кнопку звонка.

Открыла им молоденькая девушка, в которой Ирина и Маша, не без удивления, узнали Шуру, встречавшую их в Доме малютки. Митя расцвел в улыбке и потянулся к ней. На Шуре было белое свободное платье до полу, лоб обтягивала белоснежная атласная косынка с маленьким красным крестиком сестры милосердия. Не успели женщины обменяться взглядами, как к ним вышел сэр Йорик в костюме вельможи елизаветинских времен с напудренным париком, отчего в рядах гостей произошло определенное замешательство. Дети заулыбались, женщины же настороженно притихли, подобрались, на лицах изобразился плохо скрытый испуг.

— Прошу вас. — Йорик сделал широкий приглашающий жест, отступая в глубь квартиры.

Пока входили дети, Любаша успела шепнуть Ирине:

— Слушай, может, он чокнутый?

— Не должно быть... — неуверенно отвечала Ирина.

Как бы там ни было, отступать было поздно. Дети занимали места за круглым столом, руководствуясь указаниями Шуры. Там уже сидели несколько маленьких мальчиков и девочек, среди которых Ирина узнала Танечку Вероятнову из соседней квартиры. На столе стоял канделябр о семи свечах, огромный фарфоровый чайник и молочник с дымящимися сливками. По кругу располагались фарфоровые чашечки. Серебряные ложки, щипцы для сахара, конфеты в нарядных коробках, пирожные — все выглядело красиво и даже изысканно. Сэр Йорик в парчовом камзоле ожидал, пока усядутся гости и займет на столе место королевский пудинг.

— Прошу наливать чай... Нет-нет, сначала сливки, потом чай, — сказал он, заметив, что Шура перепутала последовательность.

Она исправила оплошность. Первому налила хозяину, потом принялась обносить гостей. Сэр Йорик уселся в кресло.

Детишки не забывали говорить «спасибо», вообще вели себя по-английски воспитанно. Маша сидела с бледным постным лицом, Любаша прятала глаза — ей попала смешинка. Шурочка плавно двигалась по кругу с чайником и молочником в руках.

— Леди и джентльмены! — начал сэр Йорик, когда Шурочка, закончив обносить, уселась с ним рядом. — Я хочу поздравить вас с национальным праздником вашего государства, чья историческая роль в мире неоспорима и весьма велика. Благодарение Богу, ниспославшему мир и благодать на вашу землю, любовь и покой в ваши сердца...

Леди и джентльмены слушали старого писателя со вниманием, следя за его благородными жестами, оборками кружевных манжет, белоснежным жабо, золотыми нитями парчи, мерно колыхавшимися буклями. Лишь Любаша со свойственной ей живостью никак не могла справиться со смешинкой, едва удерживалась от смеха. Она кусала губы, но в глазах прыгали искры веселья. Рыжий кот Филарет лежал на письменном столе, как сфинкс, полуприкрыв глаза и подогнув под себя лапы.

— Дети мои! Разрешите мне по старой привычке произнести воскресную проповедь. — Сэр Йорик потянулся к полке и взял в руки толстую черную книгу. Он раскрыл ее на закладке, водрузил на нос очки и, оглядев поверх стекол гостей, начал чтение.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за Меня.
Радуйтесь и веселитесь, ибо велика наша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.
Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы.
И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.
Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного...»

Тихо стало за столом. Сэр Йорик поднялся и, чиркнув спичкой, зажег семь свечей на подсвечнике. Пламя разбросало по стенам зыбкие тени, как бы расширило их круг и в то же время сблизило. Дети сидели, тараща глазенки на пламя, и блеск его в этих глазах был радостен.

Сэр Йорик с улыбкой поклонился.

— От имени королевы и ее правительства разрешите заверить вас в искреннем уважении, которое питает моя нация к вашей, и пожелать нашим народам спокойствия, мира и процветания!

Дети оживились. Упоминание королевы наконец-то прояснило картину. Это была сказка, игра, домашний театр, который устроил здесь славный старичок со странным именем Йорик. Руки потянулись к конфетам, Шурочка взялась за нож, чтобы разрезать пудинг.

— Спасибо вам, сэр Йорик, за добрые пожелания нашей стране и нашему народу, — тщательно подбирая слова, с достоинством ответила Ирина.

Сэр Йорик еще раз поклонился, прижав руки к жабо.

— А вы хохотушка, Любовь Викторовна! — вдруг воскликнул он, грозя Любаше пальцем, на что она, наконец, залилась смехом в голос, окончательно разрядив обстановку.

Потекла оживленная беседа, в которой непостижимым образом участвовали дети, включая Хуанчика. Лишь Ванечка спал в коляске да Митя не проронил ни слова; он быстро поедал пирожные, будто боялся, что их сейчас отберут.

Егорка осмелился напомнить о ночных гостях старика. Ему хотелось узнать, точно ли они артисты.

— О да, это большие артисты! — воскликнул сэр Йорик, поднимая указательный палец.

Чаепитие продолжалось; пудинг удостоился похвал англичанина; женщины были на седьмом небе.

Вдруг заплакал Ванечка. Первой к нему подоспела Шура. Быстро и ловко она вынула младенца из коляски, уложила на диван, распеленала и снова запеленала, найдя запас пеленок в той же коляске.

— Кормить пора, — сказала Любаша, усаживаясь в тени и расстегивая на груди платье.

Шура поднесла к ней младенца, и Любаша, выпростав грудь, принялась его кормить. И это не показалось никому неуместным, потому что семья была в сборе и старый дедушка Йорик уже готовился запустить руку в кружевных манжетах в сумку, где лежали надписанные пакетики с подарками для детей.

 

 < Назад | Далее >