10. В объятьях заказчиков
С отлетом вышла маленькая заминка. Часов на восемь. Самолет, который должен был доставить меня в Тбилиси, задержался. Я слонялся по аэропорту, по десять раз подходя к киоскам «Союзпечати» и сувениров. Время от времени я обращался в справочное бюро. Девушка в синей форме говорила: «Ждите». Я ждал. Потом я нашел мягкое кресло и задремал. Когда я проснулся, выяснилось, что самолет уже улетел. Меня стали пристраивать на другой самолет. Это было скучно и неинтересно.
Самое главное, что в Тбилиси меня теперь не могли встретить. Они знали только тот рейс, который я пропустил. Его я сообщил накануне телеграммой. Мне уже так надоело вылетать, что было все равно.
Наконец меня посадили куда-то, и мы полетели. Лететь тоже было неинтересно. Под нами были только облака. Три часа я передвигался над ними со скоростью восьмисот километров в час или что-то около того. Потом мы сели. Никаких цветов, делегаций и приветственных речей. Я нашел автобус и поехал в город.
В Тбилиси было еще тепло. Я вышел из автобуса и прочитал название улицы. Улица называлась «Проспект Шота Руставели». Было уже около десяти часов вечера. По проспекту двигались нарядные толпы. Все говорили по-грузински. Я стоял с портфелем на тротуаре не в силах начать расспросы. Мне казалось, что меня просто не поймут.
У меня был записан лишь номер служебного телефона Меглишвили. Однако сейчас он был бесполезен.
Я побрел по проспекту и набрел на гостиницу. Там я стал объяснять положение немолодой грузинке, администратору гостиницы. Я размахивал почему-то актами о приемке договора и во всем обвинял «Аэрофлот».
— Вах! — сказала она. — Ну что мне с тобой делать? Живи, конечно! До завтра, — добавила она.
И я поселился до завтра в номере на двоих, удачно сочетавшем восточную экзотику с европейским комфортом. Экзотика состояла в чеканке, украшавшей стену, и запахе шашлыка, доносившемся из ресторана снизу. Комфорт заключался в телефонном аппарате и двух кроватях с подушками. Я рухнул на одну из них, стараясь не обращать внимание на шашлычный дух.
Проснулся я от сильного храпа. Было уже светло. На соседней кровати спал человек, с головой завернутый в одеяло. Я сел на кровати, и в тот же момент храп прекратился. Потом из-под одеяла появилось лицо с усами. Лицо уставилось на меня лучезарным взглядом и что-то сказало по-грузински.
— С добрым утром! — сказал я.
Лицо подмигнуло мне, затем из-под одеяла высунулась волосатая рука и принялась шарить под кроватью. Она извлекла оттуда бутылку коньяка и поставила на тумбочку. Вопросительно взглянув на меня, лицо снова подмигнуло.
— Я из Ленинграда, — зачем-то сказал я.
— Цинандали, — сказал человек очень доброжелательно. Я не совсем понял. То ли его фамилия была Цинандали, то ли он оттуда приехал. Он спустил ноги на пол и протянул мне руку.
— Автандил, — сказал он. — Можно Авто.
— Петр, — сказал я. — Можно Петя.
Ноги у него были такими же волосатыми, как и руки. Вообще он был очень волосатый. На вид ему было лет сорок пять. Ни слова больше не говоря, Автандил босиком подошел к умывальнику и вымыл два стакана. Из одного он предварительно вытряхнул зубную щетку. Поставив стаканы рядом с коньяком, он заполнил их на две трети.
— Пей! — сказал он.
Я поднес стакан ко рту.
— Стой! — воскликнул он. Потом приподнял свой стакан, сделал им приветственный взмах и сказал с сильным акцентом:
— Будем знакомы... Автандил. Можно Авто.
— Петр, — повторил и я. — Будем!
Мы выпили. Автандил снова полез под кровать и вытащил оттуда связку коричневых колбасок на ниточке. Колбаски были сладкие. Внутри у них были орешки на ниточке. Мы стали есть колбаски и разговаривать.
Вскоре мы уже сидели на кровати Авто в обнимку и пели:
— Тбилисо! Мзизда вардебис мхарео...
Причем я пел по-грузински лучше, чем он. Он пел с акцентом. Потом Авто спросил:
— Ты зачем здесь?
— И правда! — вспомнил я. — Надо позвонить.
Я набрал номер телефона и сказал не очень твердо:
— Будьте добры товарища Мегли... швили...
— Я у телефона, — ответил трубка.
— Говорит Верлухин. Я в Тбилиси...
— Где?! — крикнула трубка так пронзительно, что Авто покрутил головой.
Я назвал гостиницу и номер. В трубке послышались прерывистые гудки. Я не успел вернуться к Авто, как Меглишвили уже вбегал в номер, распахивая на ходу объятия. Так быстро он мог доехать только на пожарной машине или на «Скорой помощи». Он расцеловал меня, как родного, даже интенсивнее, а заодно расцеловал и Автандила. Автандил тут же полез за бутылкой. Пол под его кроватью был выстлан бутылками коньяка. Это было очень удобно. Выяснилось, что Меглишвили зовут Гия, и он тут же к нам присоединился.
Через некоторое время пришла горничная и стала меня выселять. Меглишвили вышел с ней на пять минут. Вернувшись, он сказал:
— Неделю можешь жить! Год можешь жить! Сколько хочешь, можешь жить! Никто не тронет.
Потом та же горничная внесла в номер поднос, на котором была гора фруктов. Мы в это время с Гией плясали лезгинку, а Автандил очень умело выбивал ладонями ритм на тумбочке.
Последнее, что я помню в этот день, это мои слова:
— Акты... Я привез акты...
— Акты-факты! — закричал Гия. — Акты-факты-контракты!
— Диверсанты... — не в рифму сказал Авто.
Когда я открыл глаза, уже снова было утро. Я лежал в своей постели раздетый, а надо мной склонялись Гия и Авто. Лица у них были отеческие.
— Как голова? — поинтересовался Гия.
Голова, как ни странно, не болела. Я умылся, надел рубашку и галстук, и мы поехали к Зурабу Ираклиевичу. Авто не поехал. Он сказал, что подождет нас в номере.
Гия повез меня на своей «Волге». По дороге он рассказывал вчерашние приключения. Оказывается, мы ужинали в ресторане гостиницы, где я пошел в оркестр и исполнил несколько русских романсов под аккомпанемент. Гия сказал, что мне жутко аплодировали.
— Какие романсы? — спросил я.
— «Выхожу один я на дорогу», «Гори, гори, моя звезда...»
— Понятно, — сказал я. Это был репертуар Гения.
Мы подъехали к институту. Это было очень высокое и узкое здание. Мой пропуск уже дожидался в проходной. Меглишвили повел меня по лестнице, мы куда-то повернули и очутились в приемной Зураба Ираклиевича. Приемная была размером с баскетбольную площадку. В одном ее углу находился небольшой бассейн с золотыми рыбками. Пол был устлан коврами. Гия что-то сказал секретарше, и та исчезла за дверью, к которой была привинчена табличка: «Директор Зураб Ираклиевич Харакадзе». Табличка была из бронзы. Секретарша появилась через пять секунд и жестом пригласила нас в кабинет.
Зураб Ираклиевич сидел за столом. В руке у него была курительная трубка. Он мне напомнил одного своего соотечественника, очень популярного в свое время. В кабинете было все, что нужно для жизни. Цветной телевизор, бар, кресла, диваны, журнальный столик, книжный шкаф, натюрморты на стенах и тому подобное.
Мы тепло поздоровались, и я вынул из портфеля три экземпляра отчета.
— Вот, — скромно сказал я. — Нам удалось кое-что сделать.
Зураб Ираклиевич взял отчет и взвесил его в руке. Потом он перелистал его, выражая удивленное внимание. Меглишвили делал в это время то же самое, пользуясь вторым экземпляром отчета. Зураб Ираклиевич нажал кнопку и сказал в микрофон:
— Чхилая ко мне.
В кабинете возник Чхилая. Он почтительно взял отчет и стал рассматривать кривые, цокая языком.
— Как ви оцениваете? — спросил Зураб Ираклиевич.
— Именно то, что нам нужно, — быстро сказал Чхилая.
— Ми тоже так думаем, — сказал Зураб Ираклиевич.
Он взял все три экземпляра, подошел к книжному шкафу, открыл его ключом, поставил отчеты на полку и снова закрыл шкаф. По тому, как он это делал, я понял, что отчеты никогда больше не покинут этого шкафа.
— Ви свободны, — сказал он Чхилая. Тот провалился.
Зураб Ираклиевич взял меня за локоть и повел по направлению к бару, расспрашивая о Юрии Тимофеевиче, о его здоровье и прочем. Я стал рассказывать о свадьбе Милы. Это всех заинтересовало. Щелкнули автоматические дверцы бара, засияли зеркальные стенки, заискрились вина и коньяки.
— Что будете пить? — спросил Зураб Ираклиевич.
— Замороженный дайкири, — сказал я, вспомнив один из романов Хемингуэя.
Зураб Ираклиевич слегка склонил голову, оценив во мне знатока. Мой заказ не застал его врасплох. Двигаясь на редкость элегантно, он приготовил три дайкири, и мы уселись за столик, потягивая коктейли из соломки. На столике лежали сигареты «Филип Морис» в коричневой пачке. Разговор шел о погоде, тбилисском «Динамо» и грузинских марках коньяка. Некоторые мы тут же дегустировали. Никто не заикнулся о моей работе. Будто ее и не было.
— Да, чуть было не забыл! — сказал я. — Нужно оформить акты.
Я достал бланки. Зураб Ираклиевич изучил их и положил к себе на стол.
— Завтра вам передадут, — сказал он. — Ну что же... Вам надо познакомиться с Тбилиси. Гия, чтобы все было... понимаешь?
Гия понимающе зажмурил глаза.
С этого момента я провел в Тбилиси еще тридцать восемь часов, как потом выяснилось. Вот что я запомнил.
Мы попрощались с Зурабом Ираклиевичем. Это я помню очень хорошо. Дальше появились две девушки, сотрудницы Гии. Их звали Нана и Манана. Я их все время путал. Откуда ни возьмись, опять возник Автандил. Он был набит бутылками коньяка и деньгами. В тех карманах, где не было денег, был коньяк и наоборот.
Помню почему-то церковь. Мы туда заходили. В какое время и зачем, не помню. Еще помню театр оперы и балета. Автандил сидел в буфете, а мы с Гией смотрели балет. Нана с Мананой куда-то исчезли. Зато сзади сидел целый ряд девушек из медицинского училища. Я стал знакомиться. Они по очереди называли свои имена:
— Элико, Темрико, Сулико...
Это звучало, как песня. Я запоминал. Знакомство вызвало оживление в зале. Дальше мы вышли на проспект Руставели, и без всякого перехода Автандил упал на колени перед горничной в гостинице, приглашая ее на танец. Ему хотелось, чтобы она обежала вокруг него легкими шагами.
Глаза Гии Меглишвили, которые и так располагались очень близко, слились в один блестящий веселый глаз. Гия стал симпатичным циклопом.
Один из этих бесконечных часов мы посвятили перестрелке в ресторане. Автандил обстреливал соседний столик бутылками коньяка в геометрической прогрессии. Соседи пытались бороться, но Автандил выиграл ввиду явного преимущества.
— Зачем ты сюда приехал? — допытывался я у Автандила.
— А! — восклицал он, делая взмах рукой. — Я знаю, да?
Потом мы почему-то оказались на горе Мтацминда. Это такая знаменитая гора, которая установлена прямо над городом. Обратно мы ехали на фуникулере, распевая песни. Собственно, пел весь фуникулер. От песен его очень качало. Интересно, что туда мы не ехали на фуникулере. Как мы оказались на горе, мне неясно и сейчас.
Последний аккорд гостеприимства был, вероятно, самым громким и ликующим. К сожалению, я его не помню совсем. Я очнулся в самолете, на высоте десяти тысяч метров. Передо мной стояла стюардесса, наблюдая за процессом моего пробуждения. В руках у меня был большой рог с отделкой из серебра и на серебряной цепочке. В роге было еще много вина. Из нагрудного кармана, наподобие платочка, торчали сложенные бумажки. Я развернул их и убедился, что это подписанные акты о приемке договора. Акты юридически удостоверяли, что я выполнил научную работу на двадцать тысяч рублей.
— Гражданин, — сказала стюардесса. — Пристегнитесь.
— Зачем? — спросил я.
— Идем на посадку.
Я допил вино из рога и пристегнулся. На роге я заметил серебряную пластинку с гравировкой: «Другу Петру от друга Автандила с большой любовью. Чтоб жизнь твоя всегда была полна, как этот рог!»
Когда он успел это сделать?
Теперь, когда меня спрашивают, бывал ли я в Тбилиси, я всегда нерешительно отвечаю: «Да как сказать...»
И действительно, как сказать?
<Назад | Вперед>
