Александр Житинский "Голоса (6)
"

Александр Житинский
1 руб.
В наличии
Автор Александр Житинский
Изд-во Лениздат
Описание

6. Привет, муравейник! Старые фотографии. Примерка кофточки. «Пускай эта курица побегает...» Сын своего времени.

Деревня Кайлы отстояла от реки метров на сто и имела всего три дома. Они располагались у дороги рядком, с одной ее стороны, а с другой был покатый к реке луг, перерезанный тропинкой, по которой Митя семь лет назад ходил к роднику за водой. Посреди луга находился старый амбар и чуть в стороне Люськин отдельный огород с картошкой. Так было тогда, в первый приезд. Средний дом в то время был колхозным клубом, оживавшим по воскресеньям, когда туда привозили кино и из окрестных деревень стягивались жители. По обеим сторонам клуба стояли почти одинаковые избы деда Василия и Савватеевых. Их двери и ставни на окнах были расписаны масляной краской. Роспись оставил художник из Москвы, отдыхавший здесь еще до Богиновых. Он нарисовал Савватеевым и деду Василию красных петухов, диковинные деревья и многочисленные лучистые и желтые солнца — целиком или в виде сегментов, уместившихся на ставнях и похожих на дольки сыра. Вид был нарядный.

Эта картина, сохранившая в общих чертах свою неприкосновенность, открылась Богиновым на следующий день, когда они отправились в гости к Люське, рассчитывая потом пойти в лес. Они шли с корзинками по той самой извилистой тропинке, день был веселый и теплый, сквозь прибрежные кусты проблескивала Улема. Тропинка нырнула в овраг и быстро взбежала вверх.

Отсюда уже видны были Кайлы, именно в том виде, как помнил их Митя по прошлому приезду. Разве только Люсин дом чуть осел и прогнулся в середине, словно кто придавил его ногтем. Но прежде чем дойти до Кайлов, Богиновы повстречались с муравейником, о котором Митя всегда помнил и мысленно его разглядывал, но вот сейчас, в это милое утро, совершенно забыл. Напомнил о муравейнике Малыш, который шел впереди всех по тропинке и вдруг остановился, отпрыгнул назад и уставился себе под ноги с внимательнейшим видом.

Малыш самостоятельно открыл то, что изумило Митю прошлый раз.

— Привет, муравейник! — поздоровался Митя.

Они присели на корточки и склонились над тропинкой. Тропинку пересекал муравьиный путь, проходивший от муравейника к старой ели по другую сторону тропинки. На этом пути бесчисленные количества черных муравьев направлялись в обе стороны, проходя как бы друг сквозь друга. В их неостановимом движении было что-то загадочное и успокаивающее.

Сколько лет муравьиной тропе — невозможно было предположить. Муравейник все так же высился метрах в трех слева, тоже под елью. Наверное, за семь лет его не раз разоряли, поскольку располагался он совершенно вызывающе, почти на дороге. Но никаких следов разрушения заметно не было. И муравьи все так же добирались до своей ели, несмотря на то что рядышком была точно такая же, на которую они почему-то не взбирались, хотя путь к ней был бы гораздо безопаснее. Муравьи предпочитали ходить к своей ели, пересекая человеческую тропу, на которой систематически гибли под сапогами и колесами велосипедов.

Что заставляло их карабкаться именно на эту ель? Может быть, было у них такое назначение? Сколько поколений муравьев сменилось, пока Богиновы отсутствовали? Какую добычу приносили они со своей ели?

Эти вопросы задавал себе Митя.

Вероятно, ученые-энтомологи знают на них ответы, но Митя даже не с точки зрения науки их ставил, а стараясь понять что-то для себя. Ну, например, почему он, подобно муравьям, избрал такую неудобную во всех отношениях ель? Такую неприступную и высокую? И что он собирается принести оттуда?

Многие муравьи возвращались домой ни с чем. Это Митя заметил еще семь лет назад. Зачем они вообще ходили? Зачем взбирались на верхушку ели? Ведь это равносильно для человека ежедневным пешеходным прогулкам на Эверест! Нет, Митя решительно не понимал их действий, но в то же время муравьи вызывали в нем вполне осознанное уважение.

— Долг и назначение! — важно промолвил Митя, обращаясь к детям.— У них есть долг и назначение, у этих муравьев.

Они осторожно переступили муравьиный путь и пошли дальше. Отойдя на несколько шагов, Митя оглянулся и заметил, что муравьи за долгие годы хождения на ель вытоптали в траве свою тропинку — не столь явную, как человеческая, но вполне отчетливую. В траве была очевидная полоска поредения, тянущаяся от муравейника к ели. Подумать только! «Это все равно что нам деревья в лесу вытоптать!» — сказал себе Митя и обрадовался за муравьев, за их упорство и терпение.

Люся Павлова встретила их за самоваром. Мите почудилось, что она просидела за ним все семь лет, не вставая, — тот же самовар, тот же стол, те же дешевые карамельки в стеклянной вазочке. Да и сама Люська нисколько не изменилась. По-прежнему прятались между круглыми щеками и белыми выгоревшими бровями маленькие глазки с короткими и тоже выгоревшими ресницами.

Когда Богиновы один за другим вошли в избу, Люська прихлебывала чай из блюдца. Она поспешно поставила блюдце на стол и всплеснула руками:

— Батюшки светы! Анюта! Катерина!.. А это кто ж? У-у, вымахал! — воскликнула она, гляда на Малыша, который от смущения отвернулся и принялся с безразличным видом оглядывать стену.

Люся сгребла из вазочки конфеты и стала совать их детям, будто это требовалось сделать безотлагательно.

— Дмитрий! — ахнула она, наконец-то заметив и Митю. — Похудел, что ль? Какой-то не тот, нет, правда...

— Постарел просто, Люся, — улыбнулся Митя.

— И наплевать! — решительно заявила Люська. — Садитесь, угощайтесь чаем.

Она вынула из шкафчика четыре чашки и по очереди подставила их под краник самовара. Богиновы уселись за стол.

— Меня-то помнишь? — спросила Люся у Кати.

Катя помотала головой.

— Не помнишь? — огорчилась Люся. — И Бяшу тоже не помнишь? Бяша, Бяшечка, ну, неужто не помнишь?

— А кто это?

— Барашек твой любимый! — ответила Аня. —Ты с ним все играла. Из сарая было не вытащить.

— А где он сейчас?

— Уж и не помним, как съели! — засмеялась Люся. — Курей одних нонче держу, —доверительно сообщила она Ане.

— Вот и хорошо. Будем у тебя яйца брать. А может, курицу продашь?

— Не, не дам. Все несушки... Яйца берите. Молоко Толя-то наливает?

— Наливает.

— И ладно... Нынче дачников много, у меня стояли, а молока нет. Плохо! Савватеевы не дают, самим не хватает... Погоди! — вдруг сказала она, взглянув на Славика. — Чегой-то он у вас больно здоров. Сколько ему?

— Семь лет будет, — ответила Аня.

— Да неужто! Вы ж три года, как приезжали, разве нет? Неужто семь годов? Время-то, время!.. Скоро помрем! — заключила Люська, с шумом втягивая в себя чай.

Потом она снова полезла в шкаф и вынула оттуда завернутые в газету фотографии. Они были свалены все вместе, без всякого разбору: портреты родственников — мужчины в кепках, женщины в мелкой старательной завивке — с дарственными надписями на оборотах и клеймом райцентровской фотографии, любительские снимки, сделанные дачниками, еще какие-то маленькие, неизвестно откуда взявшиеся, и несколько покупных открыток с лицами киноактеров, которые тут, в этой пожелтевшей россыпи, выглядели как иностранные гости.

Почетное место в коллекции занимали фотографии, снятые Митей в прошлый приезд и присланные потом уже из города Аней в Кайлы. На одной из них Митя стоял с дедом Василием перед крыльцом и они оба улыбались неизвестно чему, глядя в аппарат. Дед был тот самый, которого Митя встретил в лесу — даже кепку он узнал. Митя удивился этой странности.

Аня и Катя с радостью разглядывали фотографии, запечатлевшие их в лесу, на копне сена, у входа в сарай с Бяшей на руках, на скамеечке у забора рядом с дедом и Люсей. Малыш обиделся, что его совсем нет на фотографиях, но Митя объяснил ему, что именно он, Славик, был тогда их фотографом и сделал эти снимки. Сам же, естественно, в кадры не попал. Объяснение удовлетворило Малыша.

— А вот, вот! — воскликнула Люся, вытягивая из пачки еще одну фотографию деда. Старик был запечатлен Митей один во дворе в тот момент, когда он распекал за что-то петуха и грозил ему палкой — совсем так же, как Мите в лесу. Петух смотрел на деда презрительно, чуть склонив голову набок. — Папка эту фотку на стенке держал. Нравилась ему, — сказала Люська и вдруг всхлипнула. — А я сняла, не могу смотреть. Совсем живой!

И вправду, дед Василий на фотография выглядел очень натурально. Мите удалось схватить мгновение, когда дед, только что закончив тираду, замолчал, еще прислушиваясь к звукам своего голоса и оценивая произведенное на петуха впечатление. На лице деда можно было прочитать одновременно и негодование, и удивление, и некоторую удовлетворенность собой и своей речью. — А-а! Все помрем! — сказала Люська, махнув рукой, и спрятала фотографии.

Аня отошла к лавке, на которой стояла ее корзина, и вынула оттуда полиэтиленовый мешочек с чем-то розовым внутри. Она протянула мешочек Люське и сказала:

— Люсь! Это тебе подарок.

Люся ахнула и поспешно достала из мешка это розовое, оказавшееся красивой кружевной кофточкой на розовом капроновом чехле. Митя тут же опознал кофточку, поскольку сам подарил ее жене не далее как месяц назад. Купил он ее по случаю, вдобавок переплатил чуть ли не вдвое, а оттого страшно гордился подарком, хотя и вынужден был признать, что Ане кофточка велика. Неожиданная отдача кофточки Люсе несколько обескуражила Митю.

Люська повертела кофточку так и сяк, посмотрела на просвет и убежала за печку примерять. Митя приставил палец к виску и выразительно повертел им, адресуя жест жене. Аня только тихо рассмеялась. А Люська уже выплывала из-за печки в прозрачной розовой кофточке, надетой прямо на голое тело. Под кофточкой темнел черный лифчик.

— Бюстгальтер нужен другой... — растерянно сказала Люська, осмотрев себя в зеркале. — Ну как? — спросила она, взглянув на Аню.

— Очень хорошо, — убежденно сказала Аня. — Тебе как раз.

— А? Митя? — спросила Люська, поворачиваясь к Мите.

— Прелестно,— сказал Митя, все еще досадуя на Аню. Могла, в конце концов, с ним посоветоваться!

— Ой! Спасибо, Анюта! Чем же мне отдарить-то? — спохватилась Люся.

— Ничего не надо, ничего! И не думай! — сказала Аня.

— Куру бери, вот и все! — решительно заявила Люська и тут же выбежала из избы, приглашая всех следовать за нею. Богиновы вышли во двор. Люська уже выгоняла кур из огорода, размахивая прутом. Куры стремительно и бесстрашно бежали перед нею веером, стуча твердыми лапами по земле. Люська резко взмахнула рукой, что-то затрещало, и она застыла с выражением ужаса на лице. — Кофта... — прошептала она.

Капроновая кофточка не выдержала вольных движений и треснула на боку. Аня подбежала к Люське и всмотрелась в неисправность.

— Слава богу, по шву! — сказала она.

— Наплевать! — повеселела Люська и указала прутом на черную курицу. — Эту берите. У-у, нахалюга!

Аня поблагодарила, но сейчас же брать курицу отказалась.

— Пускай побегает, — сказала она. — Вот кончится у нас тушенка, тогда возьмем.

— Пущай побегает, — согласилась Люся.

Из Кайлов Богиновы направились в лес. Митя шел рядом с женой и незаметно для себя обижался. Обижался он одновременно на Аню и на себя: на жену за то, что не спросясь отдала Люське его подарок, а на себя потому, что не смог этого не заметить. В самом деле, денег ему было жалко, что ли? Или отдаренная курица никак не была эквивалентна кофточке? Об этом совсем уж стыдно думать!

— Люське эта кофточка как собаке пятая нога, — как бы невзначай заметил Митя.

Аня промолчала.

— Она ее будет надевать на торжественную дойку, — продолжал Митя уже назло, чтобы вывести жену из равновесия. — Коровы будут в восторге.

— А ты, оказывается, барин. Вот уж не ожидала, — задумчиво ответила Аня.

— Разве я не прав?—спросил Митя, уже предчувствуя, что ответит жена, и соглашаясь с нею.

— Оттого что она здесь живет и мотается на ферму три раза в день, и доит, и косит, и копается в огороде, а муж ее пьет и дерется, она ни настолечко по-человечески не хуже и не ниже, чем ты... Да, ты! Со всеми твоими недоступными идеями, с твоей головой и философией. И твое высокомерие мне непонятно. Люська имеет на счастье ровно столько же прав, сколько и ты... Да ей эта кофточка несчастная нужнее, чем мне, во сто раз! Она и надевать-то ее никогда не будет, а только вынет из сундука, поглядит и спрячет. Я же так никогда обрадоваться не смогу, как она обрадовалась! Нехорошо, Митя.

Произнеся эту речь, Аня отвернулась и отступила от Мити на шаг. А он, согласившись с ней заранее, уже радовался, что жена так ему ответила и что досада его бесследно прошла.

— Ты правильный ребенок,—улыбаясь, сказал Митя, приблизившись к Ане и погладив ее по плечу.

Но Аня так легко не меняла настроение. Она молчала и шла хмурая, все еще мысленно споря с Митей. Дети убежали далеко вперед по дороге и уже зарылись в малинник на опушке леса. То тут, то там из кустов мелькали белая Катина косынка и красная пилотка Малыша. День был чистый и немного ветреный.

Митя взял Аню за руку и повернул лицом назад — туда, где три избы Кайлов, точно привязанные к пыльной ленте дороги, смотрели им вслед низкими окошками, в которых растекалось ослепительным блеском отражение солнца.

— Ты чего? — спросила Аня.

— Красиво, правда?.. Правильно ты решила — пускай эта курица побегает. Она тоже не меньше меня имеет право на счастье.

— Все равно мы ее съедим со всеми твоими сантиментами, — сказала Аня, и они дружно рассмеялись, разом отодвинув в прошлое минутную обиду, эпизод с кофточкой и окошки деревни, светившие им вслед.

И лес словно тоже почувствовал перемену настроения, встретив их приветливо и не проявив на этот раз недружелюбия. Он показывал свои тайны так, как фокусник достает из-под платка вазы, наполненные чистой водой,— только что ничего не было, и вдруг откроется зеленая полянка с наклоненным столбом света посередине, или пойдет частый молодой ельник, в котором рассыпаны блестящие шляпки маслят, или мох под ногами начнет еле слышно чавкать, и след медленно заполнится ржавой водой, указывающей на близость болота.

Митя ждал встречи со своей березовой рощей — и не обманулся.

Она встала за болотом на пригорке, высвеченная насквозь, трепещущая от света,— чистое чудо. Митя пересек болото, проваливаясь по щиколотку во влажный мох, и взбежал на пригорок. Роща уходила дальше, растворяясь в розовом мягком воздухе. «Митя! Митя!» — позвала сзади, из-за болота, Аня, но Митя не смог отозваться, у него перехватило дыхание. Он осторожно, почти на цыпочках, двинулся вглубь, время от времени останавливаясь и быстро поворачивая голову так, чтобы картина на мгновенье смазалась в глазах, оставив в легком головокружении лишь цвета: белый, розовый, зеленоватый. Митя был в упоении. «Вот, вот что нужно! — повторял он про себя.— Единая, единственная и прозрачная картина... И чтобы голова кружилась!»

Митя искал ощущение для своей новой работы. И кажется, он находил его.

Он лег на траву, перевернулся на спину и пропутешествовал взглядом по стволам, уходящим к вершинам берез. Вершины собирались в одну, а между ветвями причудливыми кусочками были расположены участки неба. Митя переменил точку зрения и посмотрел на себя с высоты облаков. Он увидел маленького человечка в резиновых сапогах, джинсах и потертой клетчатой рубахе. Человек лежал посреди леса на спине, лицом к небу. Рядом с ним стояла плетеная корзина с грибами. Вокруг был лес, ограниченный с одной стороны шоссейной дорогой, а с другой — небольшой речкой, впадающей в реку побольше. Та река, в свою очередь, текла в Волгу. Синяя дымка скрывала местности у горизонта, но здесь Мите удалось рассмотреть пять-шесть городов с торчащими белыми колокольнями, десяток-другой деревень, других человечков на лесных дорогах и среди них Аню с детьми. Это все было Митиной родиной.

«Митя! Ми-тя!»—снова раздался крик, но теперь уже спереди. Митя вскочил на ноги и пошел на голос, все еще не отзываясь.

Впереди вдруг сделалось темнее. Митя подумал, что роща кончается, но это было не так. Он встретил стадо. Коровы, телята и овцы, общим количеством голов в семьдесят, лежали в роще, отдыхая. Коровы, в большинстве своем черные, что и создавало впечатление темноты, были неподвижны, как изваяния. Они лежали среди тонких стволов, подогнув под себя ноги и величественно жуя. Митя подошел ближе и разглядел в стороне пастуха. Это был Анатолий Иванович, их хозяин.

Он сидел, прислонившись спиной к стволу, и что-то говорил коровам и телятам. Анатолий Иванович говорил неторопливо, сопровождая слова плавными и закругленными жестами, совсем не похожими на те движения, которыми он обходился в разговорах с Митей. Митя подкрался ближе и услыхал следующее.

— ...Прошлый год артист приезжал,— говорил Анатолий Иванович. — Чудной! Песни пел в лесу, дитем природы меня звал. Он других людей в кино представляет. Я видел... «Ты, — говорит, — Анатолий Иванович, счастливый человек, потому что цельный. А я — сын своего времени... Я тебя сыграть хочу». Это меня!.. Дал я ему кнут, говорю: «Щелкни!» Он замахнулся, покрутил, дернул — только ноги себе обжег. Говорит: «Там звук изобразят технически, щелкать кнутом мне не обязательно. Мне, — говорит, — душу твою важно раскрыть». Во как!.. «Что ты, — говорит, — в лесу делаешь, когда пасешь? О чем думаешь?» Я говорю: «Коровам сказки рассказываю, ни о чем не думаю...» Смеется. Хороший человек, песни пел громко. Кино привезли, там он милиционера представляет, с усами... Сын своего времени — чего это он? Шутил так, что ли?.. Жизнь у него, конечно, хреновая. Все время в чужие души залезать — устанешь...

Митя, уткнувшись лицом в ствол березы, беззвучно смеялся, а может быть и плакал, потому что слезы текли по щекам, переполняли глаза, смывая фигуру пастуха и растворяя ее в черном дрожащем пятне стада. Митя часто моргал, стряхивая слезы с ресниц. «Как устроен мир? Ну, подумай, сын своего времени! Как он устроен? — говорил внутри какой-то настойчивый голос. — Слишком он сложно устроен, Богинов, не для тебя это занятие — разгадывать его загадки. Попробуй разложи его по полочкам и найди там место себе, Анатолию Ивановичу, и отдыхающим коровам, и березам, и молекулам азота и кислорода, из которых состоит этот солнечный воздух вокруг, и своим слезам — капелькам воды с растворенными в ней солями». — «Но я совсем не это хочу разложить по полочкам! Только материю, силы, поля, частицы», — утверждал другой голос. «Э-э! Мир так чудесно устроен, что его не разъять, нужно самому в нем раствориться, стать его необходимой частью и изнутри рассматривать. В чужие души залезать — устанешь».

Митя стер рукавом слезы, повернулся и зашагал прочь от стада. Потом он вдруг остановился, нашарил в кармане сложенный листок бумаги, достал карандаш и, прислонив листок к стволу березы, нацарапал несколько формул — смутный набросок идеи, словно упавшей на него здесь, в березовой роще.

Через несколько минут он нашел Аню с детьми, и они ходили по лесу еще два часа. Митя был молчалив и сосредоточен. Аня ему не мешала.

Вечером того же дня он неожиданно для себя изобразил в своей тетрадке нечто такое, чего сам не понял. Митя лишь почувствовал, что свернул на новый путь, о возможности которого ранее не подозревал.

 

< Назад | Далее >