Александр Житинский "

Cнежная почта(Красная тетрадь (1972))

"

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ (1972)

Книга стихов «Красная тетрадь» была написана
на военных сборах в ракетном дивизионе
под Ленинградом в июне-июле 1972 г.
Название обязано своим происхождением
общей тетради в красной обложке,
куда записывались стихи.

Стансы офицера запаса

В расположении воинской части
Я, лейтенант, но лишь только отчасти,
Лежа на травке в цветущем лесу,
Думал о том, как я душу спасу.

Летние сборы — такая морока!
Призванный для прохождения срока
И изученья секретных систем,
Я, признаюсь, занимался не тем.

Вас, мой читатель, спасали ракеты.
Я же в лесу, изводя сигареты,
В небо глядел, по которому плыл
Ангел в сиянье серебряных крыл.

Как и положено, ангел на деле
Выглядел так же, как прочие цели,
Маленькой точкой, сверлящей экран,
Той, за которой следил капитан.

Он был готов, коль сыграют тревогу,
Выстрелить даже по Господу Богу,
Если всевышний (о Боже, прости!)
По индикатору будет ползти.

Он не шутя, с установленным рвеньем
Занят был вашим, читатель, спасеньем.
Он защищал вас в то время, как я
Думал о смысле его бытия.

Каждый из нас исполнял свое дело,
Обороняя кто душу, кто тело,
И в небесах наблюдая полет
Видел кто ангела, кто самолет.

 

* * *

Загораю на солнышке, веки прикрыв.
Надо мною висит одуванчика взрыв.

Муравей свою бедную ношу несет,
Бесконечное время куда-то ползет.

Поневоле подумаешь: сотни веков
Был порядок толков, а порядок таков:

Бессловесные твари рождались, росли,
Свою скромную ношу по жизни несли,

Не ища дополнительных неких причин,
Умирали под видом безвестных личин

И рождались, чтоб снова опять и опять
Просто есть, размножаться, работать и спать.

А теперь я осмысленно в травке лежу,
За свою драгоценную душу дрожу,

Чтоб она, не дай Бог, не пропала зазря,
Точно жизнь одуванчика и муравья.
 

* * *

Полк, в котором я служил,
Был лихой гвардейской частью.
В нем полковник был, но, к счастью,
Нам до Бога далеко.

В молодецких сапогах
Мы ходили по болотам.
Часовой кричал нам: «Кто там?!»
Отвечали мы: «Свои!..»

В смысле атомной войны
Было тоже очень мирно.
Но зато команду «Смирно!»
Мы умеем исполнять.

Там свои и здесь свои,
Смирные, какой мы части?
Господи, в Твоей мы власти!
Все мы смертники Твои.

 

* * *

Когда подлетает к границе
Военный чужой самолет,
И в душных кабинах струится
По лицам внимательным пот,

Когда на экране обзора
Мигает возможная цель,
В помехах скрываясь от взора,
Точь-в-точь зарываясь в метель,

Когда в говорящей коробке
Взрывается краткий приказ,
И палец, лежащий на кнопке,
Дрожит незаметно для глаз,

Когда на часах полшестого
И кажется — мир не спасти,
Да будет услышано слово
Последнее наше «Прости!..»


* * *

Прости, я думал о тебе
За проволочным загражденьем.
Вращалась в стереотрубе
Земля обманчивым виденьем.

Вращалась близкая земля,
Был каждый камень на примете,
Леса, озера и поля
И в общем, все, что есть на свете.

Простой оптический обман
Позволил мне увидеть разом
Дорогу, утренний туман,
Солдатика с противогазом.

Просвечивался каждый куст.
В трех километрах шел ребенок.
Был воздух невесом и пуст,
А взгляд внимателен и тонок.

Я видел зрением своим,
Усиленным десятикратно,
Ту часть Земли, где состоим
Приписанными безвозвратно.

Она была невелика
В кружке холодного металла,
И смерти черная рука
Еще стекла не закрывала.
 

* * *

Неужели так будет,
Что в назначенный час
Вой сирены разбудит
Перепуганных нас?

Нас, военных и штатских,
Не видавших войны,
Смерть окликнет по-братски
Безо всякой вины:

«Если жил на планете
Голубь ты голубой,
Значит, будешь в ответе
И пойдешь на убой.

С Богом или без Бога,
С чертом иль без души —
Всем одна вам дорога,
Смерти все хороши».


* * *

И все-таки, когда моя душа,
Как говорят, покинет это тело,
Спасительной свободою дыша,
    Она не будет знать предела.

Неправда, что всему один конец.
Душа моя — фонарик путеводный
Среди теней, которыми Творец
    Не дорожит во тьме холодной.

Неотличим от прочих только тут,
Незримый свет храню я под секретом.
Но если все ослепнут и уйдут,
    Кто уследит за этим светом?


* * *

В военном городке
Проходит смотр дождей.
Бетонный плац покрыт
Горошинами града.
А где-то вдалеке
От суетных страстей
Суровый Бог сидит
И с нас не сводит взгляда.

С невидимым врагом
Неслышимые мы
Ведем наш разговор
На радиочастотах,
Но спорят о другом
Далекие громы,
И слышен этот спор
На всех земных широтах.

Величествен раскат
Небесного огня.
Я бледен от стыда
Перед лицом Природы.
Прислушайся, мой брат,
И не убий меня
В день Страшного суда,
Постигшего народы.

 

Романс о зайце

Был он пойман на пятой позиции,
Где лежал абсолютно без сил.
Наш майор, как сотрудник милиции,
Мигом за уши зайца схватил.

В маскировочной сети запутанный,
Что скрывала ракету от глаз,
Заяц был молодой и запуганный,
Чем-то очень похожий на нас.

С выражением дикого ужаса
Заяц криком отпугивал смерть,
А майор, багровея и тужася,
Постепенно распутывал сеть.

Он кричал, вероятно, о разуме,
Этот заяц, поднявший губу,
А майор равнодушными фразами
Предрекал ему злую судьбу.

Он взывал к человеческой жалости
Или к совести нашей взывал,
Но майор лишь бранил его шалости,
А ушей его не выпускал.

О мыслитель, вопящий о бренности!
О философ, застрявший в сети!
Жалки наши духовные ценности
И бессильны кого-то спасти.
 

Полковник

Стареющий полковник не успел
Повоевать. Теперь уже недолго
До пенсии. Я славлю чувство долга,
Но мне обидно за его удел.

Вот вам деталь: когда он говорит,
Он раскрывает рот, как для приказа,
Но мирная обыденная фраза
Заметно портит общий колорит.

Всю жизнь он терпеливо ждал войны,
В то время как вокруг другие лица
Могли спокойно жить и веселиться,
Не ощущая перед ним вины.

Средь прочих я, писатель этих строк,
Мог ворошить свой дедовский рифмовник
Лишь потому, что где-то жил полковник,
Не спал, служил, был к подчиненным строг.

Теперь представьте: где-то в глубине
Америки, у черта на куличках,
Жил некто в соответствующих лычках,
Не спал, служил, готовился к войне.

Он тоже, к счастью, не успел убить,
И тоже будет вскорости уволен.
Не правда ли, наш мир немного болен?
Иначе это трудно объяснить.



* * *

Мужчины играют в войну.
Один, побелевший от ярости,
Стреляет в другого без жалости,
Укрывшись от пуль за сосну.

Солдат девятнадцати лет,
Приученных службой к усердию,
Вовек не склонял к милосердию
Полит — извините! — просвет.

Чего же ты хочешь от них,
Твоих молодых современников?
Ужель превратить их в изменников
Посредством читания книг?

Ты сам опоясан ремнем,
Одет в гимнастерку с погонами,
И теми же замкнут законами,
И тем же сгораешь огнем.

 

Брат

Мой брат, капитан третьего ранга,
На взгляд чуть поменьше среднего танка,
Служил в районе Белого моря
И жил, как мне кажется, там без горя.

Ему полагались оклад и форма.
В Крыму отдыхал он, устав от шторма.
Теперь в Академии Вэ эМ Флота,
Как зверь, он секретное учит что-то.

— Ну что? — говорит он. — Как в мире слова?
Пальто, — говорит, — у тебя не ново.
— Ну да, — говорю донельзя нежнее. —
Куда нам, писателям! Вы нужнее.

— Угу, — отвечает, косясь в тетрадку. —
Могу, — говорит, — одолжить десятку.
— Нет-нет, это лишнее. Что я, нищий?
Поэт, — говорю, — сыт духовной пищей.

— Ха-ха! — он смеется. — А кроме шуток?
Стиха не сложить на пустой желудок.
— Ну да! — отвечаю, тетрадь листая. —
Беда — это если душа пустая.

* * *

Кукушка с утра завела
В лесу звуковые повторы.
Работы, заботы, дела,
Мечты, суеты, разговоры.

А ну, погадай мне! Ку-ку...
Мой срок отсчитай мне, сестрица.
И жить дальше так не могу,
И некогда остановиться.

Ку-ку... Жил да был индивид.
Ку-ку... Делал, вроде бы, дело.
Ку-ку?.. Может быть, делал вид?
Ку-ку да ку-ку! Надоело...

 

* * *

Вот ведь какая петрушка!
Накуковала кукушка,
Наговорила тоска,
Лампа дрожит у виска.

Вот ведь какая задача!
Так ничего и не знача,
Прожил один гражданин.
Впрочем, он был не один.

Разве была она пыткой,
Жизнь его? Нет, лишь попыткой,
Чтоб оправдаться с трудом
Перед неясным судом.

Он был подопытной мошкой,
Занятый вечной зубрежкой
С тихим восторгом лица
Под микроскопом Творца.

 

Элегия

Я за окно глядел, и хитрый взгляд луны,
Сообщницы моей, которой не даны
Пять наших чувств, чтоб мучаться, томясь,
Напоминал, что существует связь
Меж нами. О холодное светило!
Я знаю, в глубине твоей таится сила,
Душевный жар, покрытый мертвым слоем
Песка и камня, но, гордясь покоем,
Холудностью своей, которой все низки,
Ты не заботишься, пробьются ль сквозь пески
Да камни на тебя направленные взгляды,
И от аструномов своих не ждешь награды.
А я, постыдный раб хвалы или хулы,
Желал, но не достиг бесстрастия скалы
И не зажег волшебного огня,
Которым светишь ты надменно на меня.
 

* * *

Давайте говорить о главном.
Нет времени на пустяки.
Родившись с именем державным,
Мы от величья далеки.

Мы, покорители пространства,
Забыли, что на бытии
Лежит печать непостоянства,
И хладны Стиксовы струи.

Казалось бы, наш дерзкий разум
Почти с Божественным сравним,
И повинуются приказам
И твердь, и топь, и огнь, и дым.

Но мы, вращаясь в высших сферах,
Как бы в приемной божества,
По-прежнему живем в пещерах
И катакомбах естества.

Темны пустые переходы,
И звук шагов пугает нас.
И дальний светлячок свободы
Уж поколеблен и угас.
 

* * *

Какая там птичка щебечет, звеня?
Какая там травка в цвету?
Названья Природы темны для меня,
Признаюсь к большому стыду.

Другие породы, другие цветы
Заучены издавна мной.
Они на земле оставляют следы
Колесами, дымом, броней.

Простите, растения, бедность мою!
Вы, птицы, простите мой слух!
Я сам ведь неназванный песни пою,
А значит, я брат вам и друг.
 

Запись в дневнике

Вчера мой сверстник в форме капитана,
Вернувшийся на днях из Казахстана,
Где расположен Энский полигон,
(Не дай мне, Боже, выболтать секрета!)
Рассказывал, как действует ракета,
Причем, весьма был этим увлечен.

Он говорил, не в силах скрыть азарта,
Что зрелище ракеты после старта
Божественно и полно красоты.
Земля дрожит, трава на ней дымится,
Горит... Тебе такое, мол, не снится!
(Он незаметно перешел на «ты».)

И странно — я, певец разоруженья,
Не смог унять душевного движенья,
Представив этот грохот и полет.
Так что же сердце заставляет биться?
Неужто жажда крови и убийства,
Что в глубине души моей живет?

Скорее, здесь мальчишеское что-то:
К оружию пристрастье и охота
Зайти, как в детстве, в ярмарочный тир...
Я сверстника разглядывал, тупея.
Запомнились зачем-то портупея
И новенький, с иголочки мундир.
 

* * *

Комариный писк,
Медленный, летучий.
Светел лунный диск.
Ветер гонит тучи.

В сероватой мгле
Четкий контур ставен.
Будто на земле
Я один оставлен.

Будто эта ночь
Долгая, как повесть,
Мне должна помочь
Умереть на совесть.

Завершить дела,
Погасить светильник...
На краю стола
Тикает будильник.
 

* * *

Эта белая ночь так тиха,
Что прохожих шаги под балконом,
Как ударные стопы стиха,
Во дворах отдаются со звоном.

Эта белая ночь так пуста,
Что словами ее не заполнить,
Но пространство пустого листа
Приглашает все это запомнить.

Эта белая ночь так черна,
Так длинна и так тянется сладко,
Что душа, ее свойствам верна,
Растворяется в ней без остака.
 

Восточный мотив

Обращаюсь к звезде:
        неужели мы так одиноки?
Нет нам братьев нигде,
        так зачем ты горишь на востоке?
И зачем ты нас дразнишь
        подобием жизни и света?
Нет мучительней казни,
        чем видеть твой взгляд без ответа.

Неужели мы все
        от простой опечатки природы?
Эти травы в росе,
         эти всходы и вешние воды,
Эта жизнь без конца —
        неужели она только шутка
Молодого Творца,
        от которой становится жутко?
 

* * *

Серебряный кораблик
Над облаком летит.
Мне нравится, мне нравится
Его беспечный вид.

Он легкий и блестящий,
Как щелочной металл.
Ах, век бы я над миром
Корабликом летал!

Чтоб надо мной звенели
Пустые небеса,
Чтоб солнце отражали
Литые паруса,

Чтоб я счастливым не был,
Но пролетал, как дым,
Корабликом по небу,
Живительным, живым.

 

* * *

Наша родная Вселенная
С звездочками во тьме —
Облачко обыкновенное,
Спрятанное в уме.

Крупный масштаб мироздания,
В общем, легко понять.
Он для венца создания
Проще, чем пятью пять.

Но, неразгаданный в вечности
И стерегущий нас,
Жуткий приют бесконечности
Там, за зрачками глаз.

Там, за пределами знания,
Сбивчивы, неясны —
Наши надежды, страдания,
Страсти, сомненья, сны.


* * *

Я родился... Какая загадка!
Нет, послушайте, это про вас.
В мире хаоса и беспорядка
Я родился. Лучинка зажглась.

Значит, были к тому предпосылки,
И имелся такой уголок,
Чтобы пламенем тусклой коптилки
Осветить его хоть на вершок.

Значит, кто-то поставил задачу.
Кто — неважно, но был кто-нибудь.
Я живу, я сгораю, я значу.
Я свечу... В этом, собственно, суть.

 

Иисус

Все печальнее речи
И суровее взгляд,
Но сыны человечьи
Не о том говорят.

Как мне сделать понятней
Эту музыку сфер?
Вам бы все позанятней,
Про любовь, например.

Я ль страстей не имею,
На две трети земной?
Но немею, немею
Пред любовью иной.

Продолжение рода —
Это ль главное, друг?
С вечным зовом: Свобода! —
Продолжается дух.

Не желаю лукавить
И грозить вам судом.
Только бы не оставить
Ничего на потом.



* * *

Все совершится только здесь.
Умрешь ты полностью и весь.
Твоя душа ни в ад, ни в рай
Не попадет, и не мечтай.

Все совершится только тут,
За эти несколько минут,
В общенье с этими людьми.
Меня ты правильно пойми.

С так называемым Творцом
Легко казаться мудрецом,
Хотя, по правде,— нет его.
Короче — нету ничего.

И все-таки: Творец... душа...
А жизнь сложна и хороша,
Полна предчувствий и причуд,
Хоть завершится только тут.

 

Мудрец из Монтаньолы

                   Герману Гессе,
                  автору «Игры в бисер».

Спокойна альпийская крепость
И в дымке почти не видна.
А в мире — такая нелепость! —
Которое лето война.

Осталось, как видно, немного,
Чтоб рухнул весь божеский свет.
Но поза индийского йога —
Единственно верный ответ.

Глядит на цветущую вишню
В безмолвии вещем старик,
И рядом с ним Шива и Вишну
Глядят на больной материк.

Нужны ли защитники духа,
Хранители древних даров,
Коль скоро касается слуха
Лишь пушек воинственный рев?

Но старец глаза прикрывает
И долгим кивком мудреца
Дает убедиться, что знает
О замысле тайном Творца.

Пускай там земные сраженья
Проходят своим чередом...
Служенье, служенье, служенье!
Ты призван нездешним судом.

 

* * *

В электричке стоящий в проходе,
Изучающий жизнь на бегу,
Что я знаю об этом народе?
Чем помочь его мыслям могу?

Не представить, к примеру, как сложен
Этот розовый пенсионер,
Но меж нами контакт невозможен
По причине хороших манер.

Не узнать, почему эти двое
Так устало в окошко глядят.
Что у них там случилось такое?
Размышленье? Размолвка? Разлад?

Не понять даже самую малость
Из увиденных мною окрест:
И ребенка невинную шалость,
И стареющей женщины жест.

И поэтому в силу привычки
Говорю, как могу, о себе:
— Пассажиры,— прошу,— электрички!
Хоть в моей разберитесь судьбе.

Я такой же случайный прохожий,
Представитель трудящихся масс.
Вот ладонь. Наши линии схожи.
Вот стихи. Они тоже про вас.

И, внимая им на повороте
И в пространстве чертя полукруг,
Может быть, вы себя узнаете
И себе удивляетесь вдруг.

 

* * *

Казалось бы, уже забыл
Тебя за давностью утраты.
Умерен юношеский пыл
И стерлись имена и даты.

Казалось бы, ты далеко,
Мы знать не знаем друг о друге.
Но вот поди ж ты, как легко
Подняться вновь душевной вьюге!

Девчонка, школьница, как ты —
И некрасива, и красива,
Твои далекие черты
Случайным взглядом воскресила.

Она взглянула, как тогда.
Не знаю, что уж ей казалось?
Моя давнишняя беда
Ее, по счастью, не касалась.

Искала, может быть, ответ,
Косясь и с кем-то там толкуя?..
Но я-то прожил столько лет.
Но я-то видел в ней другую.

 

* * *

Прости, зверек неосторожный,
Попавший в сети хитреца!
С какой улыбкой невозможной
Ты сберегаешь честь лица,

Скрываешь признаки испуга,
Твоя ладонь слегка дрожит.
Мы так опасны друг для друга,
Что, может, вправду нам дружить?

И, прикрываясь легким тоном
Коротких и случайных встреч,
Быть верным всяческим законам
И долг беречь, и дом стеречь.

 

Записка

Напишу ему: «Здравствуй, потомок!
Ты прости, что твой пра-пра-прадйд
Был по вашим понятьям подонок
И к тому же никчёмный поэт.

Ты прости ему бедную лиру,
И обман, и притворство его.
Он хотел лишь понравиться миру
И повсюду играл своего.

Среди русских считался он русским,
Средь евреев казался еврей,
Среди женщин был чуточку грустным
И веселым средь старых друзей.

В этом не было даже расчету,
А скорее, позор да беда.
Но по самому строгому счету
Был чужим он везде и всегда.

Поносили его и венчали,
Улыбался он, скромен и мил.
«В многой мудрости много печали»,—
Повторять он частенько любил.

Утомясь от борьбы постепенно,
Стал он тих и покорен судьбе.
Ну, а если сказать откровенно,—
Он мечтал быть понятным тебе.

Ты прости ему эту записку,
Заготовленную наперед...
Знаю я: наша встреча не близко.
Холод времени пальцы сведет».

 

Детская сказка

Непонятно — где,
Непонятно — как,
На одной звезде
Жил один дурак.

Он не изучал
Книжек мудрецов,
Не видал начал,
Не видал концов.

Только ел да ел,
Только спал да спал,
Но однажды сел
И во сне сказал:

«Объясните мне,
Для чего живу?
Или я во сне,
Или наяву?»

Тут над ним как раз
Ворон пролетал
И, скосивши глаз,
Так ему сказал:

«Я живу в труде
Несколько веков.
Стало на звезде
Много дураков.

Видно, я отстал,
Это верный знак...»
«Долго ли я спал?»,—
Говорит дурак.

Он протер глаза,
Голову поднял,
Глянул в небеса,
Звезды увидал.

«Я не так уж глуп,—
Проворчал дурак.—
Вот звезда Дануб,
Вот созвездье Рак.

Вижу Южный Крест,
Вижу Млечный Путь...
Столько разных мест
Знает кто-нибудь?»

Ворон каркнул раз,
Ворон каркнул два
И, скосивши глаз,
Он сказал слова:

«Черен день-деньской,
Страшен час суда.
Где звезда тоской,
Там близка беда».

И, сказавши так,
Дальше полетел.
Ну, а наш дурак
На звезде сидел.

Чтоб понять мораль
В небо не смотри.
Бесконечна даль.
Истина внутри.
 

* * *

Мертвые, мертвые,
    совершенно мертвые люди
Пьют, смеются похабному анекдоту.
Мертвые женщины носят мертвые груди
Так, словно выполняют общественную работу.

Когда же я умер? Какую смертную дату
Прикажете выгравировать на блестящей табличке?
Мертвый мой голос, точно завернутый в вату,
Не имена называет теперь, а клички.

Мертвые лица склонились ко мне с участьем.
Мертвым надеждам не суждено сбыться.
Как?
    Вот это и называется счастьем?
И ради этого стоит на миг продлиться?
 

* * *

Обращаюсь к читателю,
А читателя нет.
Предан скоросшивателю
Мой словесный портрет.

В тонких линиях абриса
Невесомый почти,
Он — посланье без адреса,
Кто-нибудь, да прочти!

Не прошу снисхождения
За мое ремесло.
Все мои заблуждения —
Незаметное зло.

Мой потомок с беспечностью
Их осудит, смеясь.
Вот и будет мне с вечностью
Долгожданная связь.
 

* * *

Даты жизни целой
В строчки уложу.
Вот еще незрелый
Вам рукой машу.

В горделивой позе,
Точно чемпион,
Неподвластный прозе
Нынешних времен.

Вот уже умнее
И печальней взгляд.
Что со мною? Старею.
Возраст виноват.

Кое-что усвоил
Из простых манер.
Понял, чту я стоил
Раньше, например.

Вот совсем уж скучный,
Умудренный весь,
Неблагополучный,
Утерявший спесь,

Слабый, виноватый
Напрочь, навсегда.
Вот такие даты.
Месяцы. Года.
 

* * *

Долго совести до Бога добираться.
Долго сор мести и долго завираться.

Долго книжные осваивать науки.
Всем мы ближние, но в этом столько муки!

Долго, долго драться с собственною тенью.
Чувство долга — многолетнее растенье.

Долго повести печатать на бумаге.
Чувство совести нуждается в отваге.

<Назад | Вперед>