Александр Житинский "

Cнежная почта(Сюжеты времени (1968-71))

"

Александр Житинский
1 руб.
В наличии
Автор Александр Житинский
Изд-во Геликон Плюс / Амформа
Описание

СЮЖЕТЫ ВРЕМЕНИ (1968-71)

Разговор

На темной лестничной площадке
Шаги тихи, а речи кратки.
Опять ругают беспорядки,
    Ждут перемен.
Философ местного значенья
Вскрывает донные теченья
Из каменного заточенья
    Квартирных стен.

На карте крупного масштаба,
Подобно маршалу Генштаба,
Он от ухаба до ухаба
    Проводит путь.
Те правы, эти виноваты...
Его движения крылаты,
Он не ручается за даты,
    Но знает суть.

Его всевидящее око
Заглядывает так далёко!
Проверить тайного пророка
    Не хватит сил.
Но ты, поэт, скажи по чести:
— Я ошибался с вами вместе,
Надеялся и слушал вести.
    Я просто жил.

1970
 

Чиновник

Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.

Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.

Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.

Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой — воскрес.

Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.

Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.

1968
 

Издатель Новиков

1.


Тень восемнадцатого века,
Где свечи таяли в чаду,
Где среди говора и смеха
Узришь алмазную звезду
На вицмундире у вельможи,
Где друг на друга все похожи,
Все носят букли, парики —
Майоры, дамы, старики;
Где пушек гром, и дым, и звон
Бокалов, поднятых во здравье,
Где легковерное тщеславье
И суета со всех сторон.
Тень восемнадцатого века!
Твоих сынов угрюмый слог,
Фонарь, бессонница, аптека,
Императрицы тяжкий вздох
Над сочинительством наказов,
Немецкий и французский сброд...
Еще в помине Стенька Разин,
Но Пугачев минуты ждет.

2.

Дух просветительства французский
Царил в Европе. Короли
Дрожали, но в столице русской
Приют философы нашли.
Уж при дворе входили в моду,
Как башмаки,— Вольтер, Дидро.
Вельможи, чувствуя погоду,
Творили вечное добро,
Екатерина до рассвета
Строчила письма. Было лето.

Стояла засуха. Народ
Не знал ни слова по-французски
И валом заполнял кутузки
И каторги в голодный год.

3.

Свеча коптит. Святое дело
Свободы — в трепете строки.
На край стола ложатся смело
Запретные черновики.
Чиновники, чинуши, воры
Богатства русского — прочтут
Безжалостные приговоры —
Да будет скорым правый суд!
Да будет так! Из Петербурга
В Москву тащиться по грязи,
По деревням — и громом бунта
Двору надменному грозить.
Все испытать — тоску, нападки,
И страх, и в горле тесноту,
Но чтобы мчалось без оглядки
Перо по чистому листу.
Свеча коптит, и повесть длится.
Радищев пишет до утра.
И содрогается столица,
Как дерево от топора.

4.

И золота багровый отсвет,
Пиров роскошных канитель —
Все находило странный отзвук
В душе. Маячила метель
Над Петербургом, и ночами
Станки печатные стучали.
Наборщики до ломоты
В руках — перебирали кассы,
И не монаршие указы,
А книг заветные листы
Ложились в стопки, укрывались
Обложками, и от ворот
Громады груженых подвод
По книжным лавкам направлялись.
В трудах заканчивался год.

5.

Бумаги сжечь, меняя место,—
В деревню! Слухи, как ножи.
И в ожидании ареста
Бродить устало вдоль межи,
В уме предупреждать вопросы
На следствии и наперед
Все знать — и крепость, и допросы,
И что останется народ
Как был — неграмотным, забитым,
А Новикуву быть забытым...
Он слышит топот лошадей.
За ним идут. Зовет столица.
И только лица, лица, лица
Дворовых плачущих людей.
И только версты вдоль дороги,
В пыли казачий эскадрон...
Упасть императрице в ноги?
Нет, не бывать! Он погружен
В раздумья. Если б не интриги,
Успел бы многое за век.
И то сказать — читает книги
Теперь в России человек.
А значит — не пропало дело,
А слава — это пустяки...
И солнце медное горело
Над желтой скатертью реки.

1968
 

Мундир

Кудрявый Пушкин, враг порядка,
Душа лентяев и задир,
Пылится в сгибах и на складках
Твой камер-юнкерский мундир.
Подобно сплетням и доносам,
Он сохранил пристойный вид.
Музейный сторож с пылесосом
Его торжественно хранит.
И если где-то существует
Мундира пыльная душа,
Она, должно быть, торжествует,
Таким вниманьем дорожа.
Она, привыкшая к скандалам,
Давно осталась не у дел.
Ах, Пушкин! Стал бы генералом,
Когда бы голову имел!
Играл бы в карты или шашки,
Закладывался б на пари,
Смотрел спокойно бы на шашни
Своей супруги Натали.
Писал бы оды и сонеты
В альбом княгине Шаховской
И в декабристов у Сената
Стрелял бы твердою рукой.
Носил Владимира в петлице
И умер бы не в тридцать семь,
А в семьдесят три года, в Ницце,
Разбитый астмою совсем.

1968

 

19 октярбря 1836 года

Как памяти легко!
Воспомним наш Лицей!
Бутылочка Клико
И шумный круг друзей.
Но кто там в стороне,
Задумавшись, молчит?
Топи печаль в вине
И радуйся, пиит!
Друзья твои уже
Продвинулись в верхи,
А у тебя в душе
Стихи, одни стихи.
Чиновник, дипломат,
Мундир, еще мундир...
Чего же ты не рад,
И пир тебе не в пир?
Судьба ли подвела?
Попутали ль грехи?
Но все твои дела —
Стихи, одни стихи.
Случаен этот дар,
Как нйчет или чёт,
А твой душевный жар
И труд ночной — не счет!
Ах, легкость! Ах, игра
Пера при свете свеч!
«Пора, мой друг, пора...»
И жизни не сберечь.

1971
 

Княжна

Он прекрасен без прикрас,
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой
Николоз Бараташвили


Далекая картина
Из дедовских времен:
Княжна Екатерина
И колокольный звон.
Из церкви полутемной
Домой спешит легко
Княжна в одежде скромной,
А рядом  с ней Нико.
О юноша невзрачный,
Хромой канцелярист!
Зачем с улыбкой мрачной
Пером ты чертишь лист?
Зачем стихи слагаешь
И даришь ей тетрадь?
Неужто ты не знаешь,
Что счастью не бывать?
Не станет ждать поэта
Спокойная княжна.
Княжне тетрадка эта
Почти что не нужна.
Княжна как бы в тумане
Предчувствует в душе,
Что с князем Дадиани
Обручена уже.
Обречена пылиться
Тетрадка до  поры.
Ленивая столица,
Уснувшие дворы...
Воистину далёко
До будущих времен.
И на горе высокой
Белеет Пантеон.

1970
 

 

Мерани
(
Из Николоза Бараташвили)

Мчит меня без путей Мерани.
Ворон криком мне сердце ранит.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Разрезай седую волну,
По ущельям неси меня,
Сократи минуту одну
Моего тревожного дня.
Не страшны нам холод и зной,
И великая сушь в пути.
Мчи, Мерани! Хозяин твой
Все невзгоды готов снести.
Буду я отчизну искать,
Потеряю верных друзей,
Не увижу отца и мать,
Не услышу любви моей.
Приютит меня чуждый край,
Я иную встречу зарю.
Ты, звезда моя, мне сияй!
Тайны сердца тебе дарю.
Я любовь доверяю морю
И порыву Мерани в горе.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Вдалеке от родных могил
После смерти буду зарыт.
Мне на грудь склоняясь без сил
Не заплачет любовь навзрыд.
Черный ворон лишь прокричит
Среди темных высоких трав,
Буря дикая закружит,
Мне песком могилу убрав.
Не слезами — ночной росой
Будет этот оплакан миг.
Не рыдания над собой
Я услышу, а волчий крик.
Так лети, мой Мерани, вдаль,
Выноси за предел судьбы!
Несгибаем всадник, как сталь,
И достоин вечной борьбы.
Пусть умру я один, без крова,
Буду биться с судьбой сурово.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.
Не напрасно быстрее стрел
Мчались помыслы седока.
Где Мерани, как вихрь, летел,
След останется на века.
Мой собрат, отправляясь в путь,
Избежит на тропе невзгод.
Может статься, когда-нибудь
По моим следам он пройдет.
Мчит меня без путей Мерани.
Ворон криком мне сердце ранит.
Выше гор, Мерани, взлетай!
Мои думы ветрам отдай.

1968
Перевод с грузинского

 

Баллада о капитане Роберте Скотте

«В память капитана Р. Ф. Скотта, офицера флота, доктора Э. А. Уилсона, капитана Л. Э. Дж. Отса, лейтенанта Г. Р. Боуэрса, квартирмейстера Э. Эванса, погибших при возвращении с полюса в марте 1912 г.

“Бороться и искать,
Найти и не сдаваться!”»

(Надпись на кресте, установленном
на месте гибели Скотта и его товарищей.)
Тему пробуя, легкую с виду,
Собираясь, как в дальний отъезд,
Ясно вижу в снегах Антарктиды
Деревянный обструганный крест.
Перекладина грубой работы,
И на ней — имена пятерых
Англичан экспедиции Скотта,
А внизу теннисоновский стих.
Вам, мужчины особого склада
Из породы железных парней,
Посвящается эта баллада
Ледяных антарктических дней.
Разве в полюсе чертовом дело?
Кто там первым пришел — все равно!
Вы другого коснулись предела
И другое вам право дано.
Я хочу сквозь пространство и время
Обратиться к тебе, Роберт Скотт,
В час, когда говорил ты со всеми,
Кто на свете огромном живет.
О родных и о близких печалясь,
Ты писал на полях дневника
И Земля над тобою качалась,
Как резиновый шарик, легка.
Неужели к бессмертью стремился
Или славы за гробом искал,
Когда рядом твой верный Уилсон,
Твой товарищ, твой брат умирал?
Нет! Сжимая предсмертною хваткой
Непослушный уже карандаш,
Не за этим писал ты в тетрадку,
Чтобы выстроить памятник ваш.
Не за этим, пока не остыла
В жилах кровь, ты царапал листок.
Все, как было. И только — как было.
В этой правде твой главный итог.
Я, живущий в уютной квартире,
Обладающий ясной судьбой,
Вижу звезды такие же в мире,
Что горели тогда над тобой.
Если мужества мне не хватает,
Я смотрю, оглянувшись назад,
Где палатку твою заметает
Снег, сверкающий, как звездопад.
Если голос мой глохнет от ветра
На российских полях снеговых,
Я ищу в своей жизни ответа
И в записках предсмертных твоих.
Но не смертью дается нам право
Быть услышанным через века.
Только правдой. Одной только правдой
До последней строки дневника.

1970
 

 

Происшествие

В ночном трамвае умер человек.
Он, словно тень, без крика или стона
Упал в проходе, не сомкнувши век,
Прижав щекой ребристый пол вагона.
И вот, когда он замер, не дыша,
И равнодушно вытянулось тело,
Его душа тихонько, не спеша
В открытое окошко улетела.
Она была невидима тому,
Кто наблюдал за внешностью явленья,
Кто видел только смерть и потому
Расценивал все с этой точки зренья.
На самом деле было все не так:
Тот человек нелепо не валился,
Трамвай не встал, и не звенел пятак,
Который из кармана покатился.
Подробности тут были ни к чему,
Они изрядно портили картину.
И мало кто завидовал ему,
Вступившему в иную половину.
Его душа существенна была.
Она одна в тот миг существовала.
Расправив два невидимых крыла,
Она уже над городом витала
И видела встающие из тьмы
Тьмы будущих и прошлых поколений,
Всех тех, кого пока не видим мы,
Живя по эту сторону явлений.

1971

 

Ли-2
                               Отцу

ЛИ-2, мой старый друг!
Смешны твои повадки.
Тебе последний круг
Остался до посадки.

Дистанцию свою
Кончаешь на пределе,
Но все-таки в строю,
Но все-таки — при деле.

Я слышу, как вдали
Хрипят твои моторы.
С тобой уже с земли
Ведут переговоры.

Мол, хватит, полетал!
Давай другим дорогу!
Истерся твой металл
С годами понемногу.

Мой верный друг ЛИ-2!
В наш век ракетной тяги
Не умерли слова
О чести и отваге.

За ними — бой и труд.
И если приглядеться,
Они еще живут
В твоем железном сердце.

Как говорится, есть
В пороховницах порох,
Пока осталась честь,
Как топливо в моторах!

1969
 

Стихи о фронтовом операторе

В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнется детектив,
Когда еще конфетами шуршали,
Портфели на колени положив,

Возник на бледном полотне экрана
Архивный документ военных лет,
Забытый кадр: зима, лесок, поляна
И чей-то на снегу глубокий след.

Сначала все спокойно, и на елях
Тяжелые, нависшие снега
Как будто не слыхали о метелях,
Не видели ни ветра, ни врага.

Сначала все спокойно, как на даче,
Как на прогулке лыжников, но вот
Экран качнулся, дрогнул — это значит,
Что оператор по снегу ползет.

Он весь — в своих зрачках. Его вниманье
Предчувствует и выстрелы, и взрыв
Гранаты, а горячее дыханье
Туманит на морозе объектив.

Притягивает дуло пулемета
Блестящий механический глазок.
И зал застыл, как будто сжало что-то
За горло. Словно смерть — на волосок.

Еще не поздно. Лед еще не сломан!
Вернуть назад, на студии доснять!
В эпоху комбинированных съемок
Нам трудно оператора понять.

Уже атака. Надо крупным планом!
Глубокий снег от пули не спасет.
Смотрите — небо плещется экраном,
Запоминайте! Это не пройдет.

Ловите лица, белые от крика,
Скорее к лесу! Тяжело дышать.
Пускай нечетко, смазано и криво,—
До лесу бы, до лесу добежать!

Ах, не успел!..
И взрыв уже грохочет,
И небо приближается на миг...
А камера стрекочет и стрекочет,
Своим глазком запоминая мир.

1968
 

Севастопольский бастион

На Четвертом бастионе тишина.
Вся война как на ладони, вся война.
Та, далекая, что в стонах и в дыму
На горбатых бастионах шла в Крыму.

Будто снова свищут ядра надо мной.
Черноморская эскадра под водой.
Батарея и траншея перед ней.
Сзади город, а вернее — горсть камней.

Вот Нахимов, опираясь на банкет,
В полном блеске адмиральских эполет,
Положась демонстративно на судьбу,
Наставляет на противника трубу.

Атакующий французский офицер
С саблей наголо — взят русским на прицел.
Полон удали и шарма, как артист,
Но послал чугунный шар артиллерист.

В завихрении мгновенном, точно смерч,
Только смерть обыкновенна, толькосмерть.
И на кладбищах на братских всех времен
На могилах их солдатских нет имен.

На Четвертом бастионе тишина.
И война,как на ладони, мне видна —
Та, недавняя, что в стонах и в дыму
Все на тех же бастионах шла в Крыму.

1970
 

Военный оркестр

Играет военный оркестр.
Глазам непривычно — так близко
Надраенный мелом до блеска
Сияет военный оркестр.

Как птица, головку склонив,
Флейтист изогнулся, обманщик,
А рядом пыхтит барабанщик,
Рукой поправляя мотив.

Построенный в ровный квадрат,
Настроенный по камертону,
Вступает в опасную зону
Оркестра военный отряд.

До первого крика, до слов:
«На приступ!» — он музыку боя
Выводит валторной, трубою,
И каждый в атаку готов.

Что смерть, если кто-то другой
Подхватит, как песню, винтовку —
Флейтист, наклонивший головку,
Трубач, призывающий в бой?

И сам дирижер на пеньке,
Как снайпер, прицелившись точно,
Поставит последнюю точку
Карающим жезлом в руке.

1969
 

Баллада о призывниках


Был вечер на Мтацминде, что когда-то
Нико Бараташвили описал.
Вдали горело лезвие заката,
И к городу Тбилиси воровато
Туман неторопливый подползал.
А наверху, в открытом ресторане,
У всей столицы древней на виду
Плясали палочки на барабане,
Дрожали в такт бокалы с «Гурджаани»
И пахло яблоками, как в саду.
Семь витязей (почти по Руставели,
Вот, разве что, без шлемов и без лат)
Вокруг меня торжественно сидели
И говорили тосты, как умели,
Пока их ждал внизу военкомат.
Был первый тост слегка официален:
«За будущую воинскую честь!»
На фоне исторических развалин
Он прозвучал, но был шашлык навален
В тарелки, и мужчины стали есть.
И мой сосед по имени Нугзари
(На вид неполных восемнадцать лет),
Когда отцов и прадедов назвали,
Потребовал, чтоб витязи привстали,
Старинный соблюдая этикет.
А дальше все смешалось, как в сраженье:
Бокалы, рюмки, вилки и ножи...
И было тостов вечное движенье,
В которых находили отраженье
Различные достоинства души.
И месяц, показавшись на две трети,
Как рог с вином, маячил в облаках.
А речи были обо всем на свете...
Подумал я: «Нас защищают дети
С тяжелыми винтовками в руках».
Поднял бокал Тенгиз Джавахишвили
И, на Тбилиси глядя сверху вниз:
— За Родину,— сказал он,— мы не пили!
— За Грузию! — как эхо повторили
За ним Ираклий и другой Тенгиз.
А Грузия за черными холмами
Лежала, распластавшись перед нами,
В туманах над цветущими садами
И в звездах, словно завязи, тугих.
А там, вдали, Россия, словно небо,
Где ни один из витязей тех не был,
Звала меня, и я подумал: «Мне бы
Сказать о ней...»
Но нету слов таких.

1970
 

Баллада нашествия (1408 год)

Наши лица обожжены.
Мы стоим на пороге войны.
Снова ветер горячий с Востока
Гонит пыль и песок скрипит,
И Москва за рекой горит
На Кремлевском холме высоком.
Закрываю глаза и вижу:
Языки колокольню лижут.
А вокруг на дорогах стон,
Речь чужая, чужие лица...
Нам опять не пришлось проститься,
Слишком страшен был сон.
Кочевое, желтое племя,
Ты опять натянуло стремя.
Наше время — иное время,
Мы научены, мы сильны.
Раньше было — вы русских били,
А теперь только кони в мыле,
Только тучи горячей пыли
Вам останутся от войны.
Почему же ночные страхи,
Тени коршунов, крыльев взмахи,
Как топор на дубовой плахе,
Не дают мне спокойно спать?
Виноваты, не виноваты,
Сыновья наши — не солдаты,
Тяжелы им литые латы,
Слишком рано им умирать.

Вот шагают в ряд по четыре.
На ногах сапоги, как гири.
Что-то тихо так стало в мире!
Словно спят на воде круги...
Лишь одно заслужили право —
За Отечество пасть со славой
Иль бесславно...
О Боже правый!
Возвратиться им помоги!

1969
 

Гость
               Борису Цейтлину
Ко мне приходит человек,
Мой запоздалый гость.
В прихожей стряхивает снег,
Потом пальто — на гвоздь.
— Ну, как дела? — Да так дела...
По-старому живем.—
Мы с ним садимся у стола,
Вино сухое пьем.
Мы говорим с ним о вещах,
Простых на первый взгляд,
И дети на его плечах
Восторженно висят.
— Ну, как дела? — Да так дела.
С погодой не везет.
И жизнь не то, чтоб вся прошла,
Но скоро вся пройдет.
А что останется от нас,
Пока не знаем мы.
Так будем праздновать свой час
Посереди зимы!
Пускай протягивает ночь
Луну, как апельсин.
Пускай вовсю смеется дочь,
Пускай смеется сын.
Пусть наши несколько минут
Мы проведем с людьми...
— Ну, как дела? — Дела идут
Прекрасно, черт возьми!

1969
 

Марине


В самом деле, что дороже
Этих простеньких минут:
Дети Оля и Сережа,
Взявшись за руки, идут.
О каких они предметах
Потихоньку говорят?
О собаках? О конфетах?
Обо всем, что есть, подряд?
Наш коротенький мужчина
Поспевает за сестрой.
Видно, есть у них причина
Позабыть про нас с тобой.
Наше счастье так обычно,
Что легко его принять
За привычку, за практичность
Или вовсе не понять.
Значит, надо улыбнуться
Птицам, облаку, семье
И нечаянно коснуться
Тайны жизни на Земле.

1971
 

Колыбельная Кольке

Колька, мальчик деревенский!
Ярославский ли, смоленский,
Перевязанный платком,
В трудном городе,где даже
На вокзале жди пропажи
Рядом с маминым мешком.

На скамейке деревянной,
Как солдатик оловянный,
У поклажи на часах.
Мать ушла. Закрылись двери.
Заблудилась или съели
Волки в каменных десах?

Колька, спи! Закрой глаза.
Спят смоленские леса.
Лошадь спит. Корова спит.
Над землей звезда висит.

Там, во сне, твоя деревня
Прячет в инее деревья
И пыхтит своим дымком.
Пусть и мне она приснится
Сном, упавшим, как ресница,
Безмятежным детским сном.

Колька, спи! Ровесник малый,
Вестник жизни небывалой,
Позабудь про свой мешок.
В стороне твоей морозной
Ночь шуршит метелью звездной,
Ворошит сухой снежок.

1971
 

Дед Василий

Под Угличем, где рыжая корова
Бредет, не зная ласкового слова,
Где зимний вечер длится, как во сне,
Никто не вспоминает обо мне.

Там дед Василий, выйдя на крыльцо,
Ладонью трет шершавое лицо
И неподвижно смотрит на дорогу.
Гостей не видно... Ну, и слава Богу!

А может быть, ты умер, дед Василий?
Давненько писем мне не приносили,
Давно лекарств тебе не отправлял
И адрес твой, должно быть, утерял.

Ты умер и в Покровском похоронен.
Тебя везли в телеге по дороге
Сквозь три деревни, с Богом, налегке,
В наглаженном широком пиджаке.

Ты умер, дед Василий, навсегда!
Обрезали на доме провода,
Забрали кур, заколотили двери,
Но все-таки я плохо в это верю.

И если ты живешь еще на свете,
Тогда прости мне поминанья эти
И напиши, что на дворе зима,
Что все по-старому,
Что нет от нас письма.

1971

Памяти Николая Рубцова

«На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто...»
            Н. Рубцов

В Вологде весело пляшут,
В Вологде вволю поют.
В ситцевых платьях Дуняши
Вологду горькую пьют.

Кто мне покажет до нитки
Этот платок расписной,
Этот сугроб у калитки,
Месяца серп над сосной?

Ветер, приляг у порога!
Пес добродушный, приляг!
Дальняя вышла дорога
И потерялась в полях.

Нету над Вологдой песен.
Ветер гудит о своем.
Снег был горяч и чудесен
Кровью, дымящейся в нем.

Январь 1971 г.

Северный ветер

Северный ветер стучит за окном
крупными каплями звезд.
Там, над Гренландией,
бродит вином
спелая снежная гроздь.

Там,
над землею Франца-Иосифа,
белое крошево
в воздухе носится,
и, выгибаясь,
под ветром дрожит
древний арктический щит.

Северный ветер!
Северный ветер!
Рамы двойные,
хвойные —
с петель!
Дверь нараспашку!
Ветром пронизан,
дующим верхом,
дующим низом,
каждый мой мускул,
как выстрелом смерти.

Там, над Гренландией,
снежные черти
весело водят свои хороводы.
Периодичность явлений природы
нам угрожает переселеньем
и четвертичным оледененьем.

Только бы в мире
немного тепла
лето оставило,
осень хранила!
Только бы ровная
плоскость стола —
наше спасенье —
нам не изменила!
Только бы верить!
Только бы знать!

Там, над Гренландией,
ветры опять
туго закручивают пружину
и, взгромоздившись
с трубой
на вершину
шара земного,
блестящего,
пестрого,
дуют
    до Крымского полуострова!

Северный ветер!
Северный ветер!
Распространитель
безжалостных сплетен!
Ты — полномочный поверенный зла.

Только бы в мире немного тепла!..

1968


Ведьма Земля

Заманила, прикинулась раем
И несет нас незнамо куда.
Что же в прятки друг с другом играем,
Словно знать про нее мы не знаем,
Что не радость она, а беда?

Словно бабочки, неосторожно
Мы слетелись к ее фонарям,
А теперь наблюдаем тревожно
Траекторию, что безнадежно
Приближает нас к мертвым мирам.

Говорили: старушка-планета!
Снисходительно так, по плечу...
Что мы знали? Нам нравилось это:
Карусель, автогонки, ракета...
— Мама, мама, кататься хочу!

И пошлу! Человек — это гордо!
Мы не можем ждать милостей от!..
Но по-прежнему властно и твердо
Усмехается ведьмина морда,
Щерит черный проваленный рот.

Сколько раз обещала нам счастье?
Поделом дуракам, поделом!
Вот летит она, пепельной масти,
Разрывая пространство на части
Безобразным своим помелом.
Вековая посредница наша
Между Господом и Сатаной!
Как кондукторша в валенках, важно:
— Выходите,— кричит,— воля ваша.
Вам обратно войти не дано!

Богохульствую вроде бы грозно,
И насмешливый слышу ответ:
— Не ори,— говорит.— Слишком поздно!
Без того в экипаже нервозно,
Крику много, а толку-то нет!

Слишком черен космический холод,
Чтобы наши слова помогли.
Ожидают нас горе и холод.
Слишком слаб человеческий голос
Для грядущих трагедий Земли.

Чем же мы пред тобой виноваты?
Ты за что нас с собою взяла?
Нет ответа... Несется куда-то
Среди звезд и Галактик косматых
И, должно быть, не ведает зла.

1969
 

Тетрадь

Насторожись, потомок дальний,
Когда услышишь мой привет,
Открыв, как ящик музыкальный,
Тетрадь давно минувших лет.

Не летописи, не призывы —
Заметки гнева и вины,
Написанные торопливо
На грани будущей войны.

С трудом припоминая даты,
Моей судьбой соедини
Дороги, где пройдут солдаты,
С полями, где умрут они.

Поверь: ни слава, ни признанье
Не беспокоили меня,
Лишь торопило ожиданье
Того неведомого дня.

1971
 

   Второй карнавал
(неоконченная поэма)


Итак, продолжим карнавал!
За год ничто не изменилось.
Тот недоволен, тот устал...
Какая мгла! Скажи на милость!
Зима предчувствует провал,
А осень переутомилась,
На стыке многих непогод
Припомнив календарный год.

Зима, весна, любовь, привычка...
Поэт опять не ко двору.
Свеча горела, словно спичка,
А спичка гасла на ветру.
Надеть очки? Придумать кличку?
Затеять новую игру?
Возможности меня погубят,
Бездельников никто не любит.
Тем более немолодых.
Отец семейства! Боже правый!
Напишет бесполезный стих,
Весь день с какой-нибудь забавой.
Ему не надо выходных,
Он наслаждается отравой
Филологических острот
И булку мягкую жует.

А впрочем — жизнью недоволен,
Сатиры пишет на себя
Сидит, сомнениями болен,
По кругу движется семья;
Столы, диваны, антресоли
Забиты грудами старья
И рукописями, в которых
Сокрыт литературный порох.

Что нужно бедному пажу?
Чижу, картонной канарейке?
Признания? Не нахожу...
Любви? И вздохов на скамейке?
Грозят восьмому этажу
Его фальшивые идейки,
Но управдом, как рыба-кит,
На страже совести лежит.

Поэту надобно волненье,
Когда, открыв свое окно,
Он видит робость и смущенье
Природы с небом заодно,
Когда молчанье — преступленье,
А жить серьезно не дано.
В пылу второго карнавала
Ему, как встарь, простору мало.

Попробуем другой подход.
Октябрь не балует погодой.
Поэт попал в круговорот,
Он жалко тешится свободой,
Но знак запрета у ворот
Следит за мыслями, за модой,
За карнавалом и молвой,
Летающей над головой.

Опять по кругу, всё по кругу:
Редакторы и доктора
Дрожат в бреду, не верят другу
Сегодня, завтра и вчера,
Рукою умывают руку,
И верность новая стара,
И новость старая печальна
И не на шутку карнавальна.

Он ищет выхода. Ему
Уже прописаны лекарства.
Его встречают по уму,
Не замечая лени, барства,
Не спрашивая, почему
Коня меняет он на царство.
Пускай немного поцарит!
Поэт имеет бледный вид.

Ему осточертели шутки,
Кутеж, братания в пивных,
Когда, как деньги, тратят сутки,
А денег нету никаких,
И, ощущая резь в желудке,
Летит он на перекладных
Домой, винясь и проклиная
Медлительность последнего трамвая.

И только здесь, наедине
С растерянностью в мыслях,
Он забывает о вине,
Вине в обоих смыслах.

И снова кажется ему,
Что можно без оглядки
Доверить беглому письму
Грехи и беспорядки.

И кажется, что недалек
От истины, от сути,
Но вдохновение не впрок
Потерянной минуте.

Когда слова еще в долгу,
Не выйти им из рамок
Актерской жизни на кругу
Средь авторских ремарок.

Когда искусством сплетены
Осенние невзгоды,
В них на две трети от вины,
На треть от непогоды.

Мы ошибаемся, когда
Приписываем звуку
Науку тяжкого труда
И песенную муку.

Скорее, слабый перевод
Сердечного томленья
Дрожанием неверных нот
В струне стихотворенья.

Ход времени покоя не дает.
Зима случилась важная такая!
Метель по крышам медленно метет,
И дворник шаркает метлою, засыпая.
На новостях построен Новый год,
И, старый год от зависти скрывая,
Спешу сказать, что новости не впрок,
И прошлогодний позабыт урок.

Искал забавы, ласки, перемены...
Четырехстопный ямб мне надоел.
Я так скажу, что иссушает вены
Обыденность стихов, мечтаний, дел.
Ноябрь чернеет, словно от гангрены,
Последний грач на запад улетел.
Так просто обвинять во всем природу!
И осень осыпает листья в воду.

И жаловаться, вроде, не пристало,
И хочется, как жаворонку, петь,
Не видеть суматоху карнавала,
Твою ладонь дыханием согреть...
Ты слышишь? Это время указало
Иметь в запасе мужества на треть,
На треть — любви, на треть — уединенья,
Рождающего страхи и сомненья.

Мы счастливы. Нам суждено векам
Итог подбить в конце тысячелетья.
На полках разместить музейный хлам,
Указы, прибаутки, междометья,
Пожар Москвы, разноплеменный гам,
Знамен Наполеоновых соцветье,
И завитки Дворцового моста,
И пней дубовых лобные места.

Мы поглядим назад, как астронавты,
И только там, в двухтысячном году,
Под старость нам откроются все карты,
И каждый различит свою звезду,
Сиявшую еще со школьной парты,
Не узнанную нами на ходу.
Звезда моя! Откройся мне до срока
На сферах полудённого Востока!

Поторопи! Направь мои шаги
По городу, где мраморные сфинксы
Лежат, тяжеловесны, как враги,
С которыми по надобности свыкся,
А под мостом у Спаса-на-крови
Круги воды расходятся, как мысли,—
Канал горяч, и пар над ним висит,
И над крестом старуха голосит.

Поторопи меня в другие дали,
Умчи на север, унеси на юг,
Уйми на время все мои печали,
Зажги надежду, погаси испуг.
Горят чужие звезды, как медали,
Растет луна кривая, как лопух.
И жадно смотрит старая Европа
На небеса в окошко телескопа.

Наш мир! Ты так далек.
Людей три миллиарда.
Ты шар, ты номерок
На поле биллиарда.

Настал и твой черед
Лететь в кругу созвездий
Под натиском забот,
Под шорохом известий.

Я твой последний миг
Запечатлел на пленке,
Ты падал напрямик,
Как с новогодней елки.

Так в ночь под Новый год,
В кругу планет холодном,
Настал и твой черед
От солнца быть свободным.

Рождественские дни прошли,
И на ресницы снег ложится,
И фонари насквозь прожгли
Туманы северной столицы,
Чуть выступающей из мглы.
Катят кареты, блещут спицы,
Сияют звезды, а мундир
Чиновника — затерт до дыр.

Век девятнадцатый спокоен,
Небрежен и нетороплив.
Он путешественник, он воин,
Поэт, возделыватель нив.
Он явных почестей достоин,
Но суд к нему несправедлив...

Январь 1969  г.

 

<Назад | Вперед>