Александр Житинский "Потерянный дом, или Разговоры с Милордом (46)"
| Автор | Александр Житинский |
| Изд-во | Геликон Плюс |
Глава 46
Сестра милосердия
«...Славно, что мы догадались выпустить щегла. Пусть полетает по квартире. Он зачах в клетке... Даст Бог, дождемся весны, отпустим его на волю. А клетку сожжем. Ненавижу клетки!»
«Я люблю тебя».
«Я не верю тебе, но все равно приятно. Ты все придумал, признайся. Ты выдумщик, сочинитель, обманщик, сам веришь в свои фантазии. И меня ты сочинил, я вовсе не такая, я обыкновенная и немножко глупая...»
«Я люблю тебя».
«Ты просто соскучился по женщине. Ты долго трудился, долго сомневался в одиночестве и принял меня за награду. Ты насладишься мною и забудешь. Новая мысль поразит тебя и заставит трудиться...»
«У тебя холодный нос».
«Как у собаки... Ты впустил меня в дом, и я буду преданно служить, пока ты не выгонишь меня на улицу. Только будь ласков со мною. Я хочу умереть у твоих ног».
«Ты никогда не умрешь».
«Почему?»
«Потому что теперь ты бессмертна».
«Ах, я забыла... Все, к чему ты прикасаешься, становится бессмертным. Бедный ты мой! Твое творение отняло у тебя рассудок. Но я все равно люблю тебя и буду любить вечно».
«Мы теперь вечно будем жить в этой темной комнате со щеглом, и рог молодой луны будет выглядывать из-за трубы, и пружинки раскладушки будут петь и пощипывать нас за бока...»
«У тебя было много женщин?»
«Не помню... Но все они были прекрасны и любили меня, а я любил их, хотя, в сущности, это была одна женщина, менявшая облик, чтобы мне интересно было ее разглядывать. Потом я уходил от нее или она покидала меня, чтобы встретиться снова в другом обличье и начать сначала...»
«Значит, мы тоже расстанемся?»
«Мы не расстанемся никогда».
«Почему?»
«Потому что на этот раз я сотворил тебя из своего ребра».
«Я ничего не знаю о тебе».
«Ты знаешь все. С тех пор как я начал сочинять, житейское отпадало от меня. Теперь у меня нет ничего, кроме щегла и машинки, на которой я играю свою музыку. Остальное я могу выдумать».
«А можешь ли ты выдумать любовь?»
«Нет, увы... Мне удалось сочинить тебя, а любовь — это уже твоя заслуга... Признаться, мне стало скучно в своем романе, когда даже кот отказался от меня, и я решил создать юную ученицу, чуткое и милое существо, чтобы оно прочитало то, что я сочинил, и одобрило бы автора. Но сам не заметил, как влюбился».
«Это уже было».
«Ты права, все уже было — и Пигмалион, и Галатея, но что же поделать, если наши творения обладают для нас такой притягательной силой?»
«Ты придумал меня такой, как тебе хочется, но я вовсе не такая. Я обыкновенная женщина, а в этом доме, кстати, оказалась не по твоей воле, а по обменному ордеру. Сейчас я боюсь — отец догадается, что у нас происходит, тогда придется врать и отпираться. Ты ведь не женишься на мне, тебе не нужен дом, тебе нужны лишь исписанные листы бумаги. Мне жаль тебя...»
«Почему?»
«Потому что ты не способен любить».
«Смотри, щегол приуныл. Ему хочется обратно в клетку».
«Ты сказал, что всегда любил одну женщину — ту, которую вообразил... Но ведь у каждой был свой характер, каждая хотела стать для тебя неповторимой, у каждой был свой щегол. Они не понимали только, что любят не тебя, а твое воображение...»
«Но неужели ты это понимаешь?»
«Приходится».
«Я люблю тебя».
«А я — тебя. Мы оба любим одного человека».
«По-моему, это верх одиночества: выдумать возлюбленную и привести ее к себе домой, в свой роман...»
«В дом или в роман?»
«Это одно и то же. Ты заметила, что я строю его, нак дом? Он и есть мой дом. Почему я раньше не придумал тебя? Все лето сидел один-одинешенек в чужой квартире, с Филаретом...»
«А любительница изящной словесности и котов?»
«Это не считается... Все лето я убегал от героя, а он настигал меня. Я чувствовал себя измученным, затравленным реалистом. Не мог вообразить себе молоденькой девушки! Только здесь, на Безымянной, увидел тебя и понял — чего мне не хватало в романе! Ты не представляешь, как я рад!»
«Хочешь серьезно? Ты ужасный трус. Ты говорил нам, что литература для тебя — игра. Но ведь и любовь для тебя — игра! Ты боишься обнаружить за выдуманной женщиной настоящую. Тебе не нужна медсестра родильного дома, которая возит каталку с орущими младенцами. Вот здесь у меня родинка, смотри! Тебе не нужна эта родинка. А вот здесь — смотри! — шрам от аппендицита. Абсолютно ненужная деталь в твоем романе, но она — моя!..»
«Ты не замерзла? Давай я тебя укрою».
«Не трогай меня».
«Сашенька, неужели и ты будешь повторять избитые истины литературоведов? В мою игру помещается вся жизнь и еще остается немного места для грустной улыбки. И любовь к тебе помещается там, и щегол Вася — видишь, он встрепенулся и взлетел под потолок? Нет иной игры, кроме игры в слова. Мы с тобой существуем только на бумаге, но не делаемся от этого хуже. Наоборот, здесь мы свободны от случайностей, здесь даже несущественные детали, вроде щегла, играют роль — угадай какую?.. И все это отобрано мною, названо и поставлено в ряд, потому что я люблю тебя!»
«Тебе не поверят. Так не привыкли. За словами ищут реальную картину. Никто не поймет — есть я или меня нет?»
«Первого, кто усомнится в твоей абсолютной, неправдоподобной реальности, я пригвозжу к стене нашего дома убийственным словом!»
«Каким?»
«Дурак».
«Это грубо».
«Осел».
«Осел — хорошо. Вот осел — это хорошо».
«Вот видишь, ты совершенно живая. Можно, я поцелую тебя в... Вот сюда».
«Милый, поцелуй свое многоточие».
«Ты иронична. Не пойму только — сама по себе или мне так хочется?.. В самом деле, я почти ничего о тебе не знаю. Я знаю лишь — зачем ты нужна мне. Но зачем ты нужна себе?»
«Мне сон приснился семь лет назад... Ко мне подошел мальчик и повел куда-то. Мы шли долго по сухой траве, потом увидели на холме светлый дом с башенками. Мы вошли туда и поднялись в башенку. Оттуда было хорошо видно вокруг — деревья в поле и какие-то железные колеса. Они быстро вращались, совершенно бесшумно... А когда я оглянулась, мальчика уже не было, рядом стояли две женщины. У одной был сверток с грудным ребенком, а на другой была черная широкополая шляпа с пером. „Нас трое, ты не знала?“ — сказала она мне, и тут я поняла, что это тоже я, и замарашка с ребеночком — тоже я... Наверное, это все из-за имени. Меня в семье звали Алей, а в школе — Сашей, но я знала про себя, что я — Шурка. Это же все разные имена, значит и люди разные! Аля с гонором, строгая, резкая... Саша — прилежная, как ученица, рассудительная... А Шура... Меня так детишки только зовут».
«Какие детишки? Грудные?»
«Нет, в Доме малютки. Я туда езжу, присматриваю за нашими „отказными“. Сейчас многие отказываются от детей. Родит — и отказывается... Не нужны им дети, потому что они сами себе не нужны. Теперь много ненужных себе людей».
«Может быть, они другим нужны?»
«Если себе не нужен, то другим — и подавно. Потому и любви нет, я думаю. Сироты рождаются. Я ему пупок перевязываю и плачу: „Еще один сирота появился, бедный ты мой!“ Сиротливо жить стало, ты чувствуешь? Вот и дом твой — сиротливый... У тебя дети есть?»
«Есть».
«Значит, и они сироты. А без них и ты сирота... Я тебе сон не досказала. В том светлом дворце, где я оказалась со своими сестрицами, было много детей. Они плакали все и тянулись ко мне. Их чем-то обидели. Построили дом и бросили. Дом без любви — это стены одни и крыша. Я потому сестрой милосердия стала...»
«У тебя милое сердце...»
«Что?»
«Детство вспомнил. Летний сад...»
«Наверное, в каждом из нас — трое. Любовь их соединяет, получается один человек. Я соединиться хочу с собою, превратиться в себя, понимаешь?»
«Отец, сын, дух святой...»
«О чем ты?»
«Сейчас только понял. Ты молодец, Александра».
«Ты опять о словах? Ты столько написал слов...»
«Я строил дом».
«Ты уверен, что построил его правильно?»
«Я старался построить его честно».
«Он тебе нравится?»
«Это сложный вопрос... Когда я начинал его строить, я почти ненавидел его. Мне казалось, что нет такой силы, которая заставила бы моих соседей вспомнить — ради чего они объединились и стали кооператорами. Я полагал, что требуется мировой катаклизм, чтобы их проняло. Если бы мы жили где-нибудь в Мексике! Я описал бы землетрясение, лишил бы их крова, провел через горе и страдания и, быть может, высек бы искру любви из их сердец. Но в нашей равнинной местности не бывает землетрясений, а наводнениями моих сограждан уже не проймешь... И я швырнул дом в небо вместе с собою, потому что тоже был кооператором...»
«Постой! Значит, дом, где мы находимся, и дом, описанный в твоем сочинении, — одно и то же?!»
«А ты разве не знала?»
«Нет... Когда отец получил обменный ордер, мы, конечно, удивились. Очень уж странный дом. Но нам никто ничего не сказал. Я думала, ты выдумал эту историю...»
«Здравствуйте! Я сам летел в нем!»
«Родной мой, но так же не бывает. Разве летают дома?»
«Все! Нам не о чем больше разговаривать».
«Ты обиделся?»
«Спи».
«Нет-нет! Прости меня! Рассказывай дальше!.. Вася, скажи ему!»
«Ты материалистка».
«А кем же я должна быть, по-твоему? Я каждый день вижу, как рожают! Ты бы посмотрел хоть раз, сразу стал бы материалистом!»
«Спи».
«И пожалуйста... Что я такого сказала? Дома и вправду никогда не летали. Во всяком случае я не наблюдала».
«И Маргарита тоже не летала? И майор Ковалев не терял носа? И Медный всадник не скакал за Евгением? И Данте не спускался в ад? И Дон Кихот не воевал с мельницами? И Гулливер не был в плену у лилипутов? И кот Мурр не писал своих мемуаров?..»
«Да погоди ты! Какой кот Мурр? Я ничего не понимаю».
«Читать надо больше».
«А читателей ты за меня будешь принимать?»
«Каких?»
«Новорожденных, вот каких!»
«Это довод. Сдаюсь. Твоя работа важнее... Не обижайся, я ведь люблю тебя. Вот скажи, ты веришь, что мы лежим на этой раскладушке...»
«...Нам тесно...»
«Щегол сидит на подоконнике, чай остывает на столе... Веришь?»
«В это не нужно верить. Это есть».
«Значит, есть все, о чем я написал. Я люблю тебя, и это не менее удивительно, чем летающие дома. Это самое удивительное, что есть на свете...»
«Если приставить нос к носу, у тебя получается один большой глаз».
«И у тебя».
«Ты знал это раньше?»
«Знал».
«А я только сейчас узнала».
«Поэтому я тебя люблю».
«...Кто это лает?»
«Чапка, соседская собачка».
«Фоксик желтовато-серой масти?»
«Ну, да. Мы ее разбудили».
«Как интересно! У тебя Завадовские за стенкой?»
«Угу. Слышимость прекрасная».
«А ты раньше знал Завадовских? До перелета?»
«Нет, я их придумал»».
«А за стенкой кто? Прототипы?»
«Какие к черту прототипы! Самые настоящие типы! Вчера Клара приходила, просила, чтобы я после одиннадцати не стучал на машинке... Если бы Валентин Борисович не ходил ко мне в объединение, небось уже подала бы в товарищеский суд!»
«Зря ты устроил им эту встряску. Люди какие были, такие и остались...»
«А по-моему, они стали добрее...»
«Как же! Добрее!.. Если хочешь знать, они — никакие, не злые и не добрые, потому что живут в доме без света, потому что за окнами одни стены! Ты сам засунул наш дом в расщелину и хочешь, чтобы мы были в нем счастливы, довольны, обходительны друг с другом! Бытие определяет сознание, Файнштейн правильно сказал».
«Положим, это сказал Маркс. Однако мне представляется, что это относится не ко всем. Есть и другой закон».
«Какой?»
«Бытие определяет небытие».
«Не понимаю».
«Потом поймешь...»
«Жизнь все-таки ужасна».
«Нет, жизнь прекрасна, Сашенька».
«Ты оптимист».
«Увы, наоборот. Оптимист — это ты. Ты уверена, что жизнь обязана быть прекрасной, и все время огорчаешься ее несовершенством. Я же не жду от нее ничего хорошего, я глубокий пессимист, потому даже незаметные крупицы добра вызывают радость. Лишь пессимист может быть глубоко радостен».
«Который час?»
«Скоро полночь».
«Мне пора».
«У тебя, как у ведьмы, дела начинаются после полуночи?»
«Ты угадал. Прощай!»