Александр Житинский "Страсти по Прометею (10)
"

10. Микробы совести

Измотан я был вполне достаточно. По ночам мне все чаще снился Валентин Эдуардович в виде большого орла. Он был, как всегда, в золоченых очках, но с крыльями. Валентин Эдуардович плавно подлетал ко мне, делал круг, а потом деловито начинал терзать мою печень. Тут я просыпался.

Просыпался я со слабой надеждой, что меня выгонят или вдруг забудут обо мне. Но нет, обо мне не забывали.

Позвонила Морошкина и сказала, что серьезно заболел Даров. У старика предынфарктное состояние, и он в больнице. Это все из-за лифтов, на которых его катал Перпетуум. Мы с Людмилой Сергеевной поехали навестить Дарова и получить ценные указания.

— Люся, мне все это ужасно надоело! — признался я.

— Что поделаешь, Петенька, — вздохнула Люся. — Мы с вами та самая печень Прометея, которую клюют. Надо терпеть.

— Вот вы и терпите! — огрызнулся я. — У вас такая должность — терпеть. А я не буду.

Даров лежал в палате сморщенный, как спустившийся воздушный шарик. Он выслушал наши новости и спросил, кого назначили режиссером.

— Тишу, — сказала Морошкина.

— Тишу?! — взметнулся Даров. Он начал быстро надуваться, морщины исчезли с лица, а само лицо окрасилось в багровый цвет. — Тишу! Этот мерзавец запорет весь цикл!

— Он не мерзавец, Андрей Андреевич, — тихо сказала Морошкина.

— Прекрасно! Он не мерзавец, а просто лодырь, каких не видел свет. Для него служение людям — такая же недоступная идея, как для меня физические изыскания этого юноши, — ткнул в меня пальцем Даров. Я слушал и удивлялся такому предынфарктному состоянию. По моим понятиям, Даров уже наговорил на два инфаркта.

— Тиша — это кто? — спросил я.

— Тиша есть Тиша, — сказала Люся. — Вы еще будете иметь счастье.

Я так и не понял, что это за Тиша. То ли звали его Тихон, то ли фамилия его была Тихонов.

— Возьмите, юноша, иголку... Да-да, иголку! — сказал Даров. — И колите этого Тишу в одно место, чтобы он не спал. Чтобы он хотя бы изредка просыпался!

Морошкина получила свои ЦУ и убежала, извинившись. Я нарочно остался. Мне хотелось поговорить со стариком начистоту.

— Андрей Андреевич, у меня чего-то муторно на душе от Прометея, — признался я.

Даров встрепенулся и метнул в меня настороженный взгляд.

— Творческий кризис? — спросил он.

— Понимаете, какая штука... — начал объяснять я, еще не зная, как я буду это делать. — Люди действительно были могучие. Все эти Прометеи науки. Может быть, они не думали о славе и почестях. Но потом объективно получилось, что они служили человечеству. А человечество постфактум их славит...

— Ну-ну! — оживился Даров. — Это интересно.

— Так вот. Я подумал о том, что говорить о Прометеях имеют право не все. Далеко даже не все. Я, например, не имею такого права. Я не сгораю в этом огне и не отдаю себя людям. Я спекулянт.

— Нонсенс! — закричал Даров таким фальцетом, что больной на соседней койке вздрогнул под одеялом. — Скажите, юноша, мне вот что. Вы преклоняетесь перед Прометеями, о которых пишете?

— Перед старыми? — уточнил я.

— Да.

— Безусловно.

— Значит, вы пишете о них честно. В меру своих способностей, но честно. Нужно ли о них рассказывать? — продолжал вслух размышлять Даров. — Да, нужно. Потому что необходимо иметь высокие критерии жизни. Вы понимаете? Критерии человеческого существования.

— Понимаю — сказал я. — А нынешние Прометеи?

— Юноша! — воскликнул Даров. — Ваше счастье, что вы пишете сценарии об исторических Прометеях. Вот и пишите о них, не жалейте красок. Дайте зрителю понять, что это были за люди. А наш Прометей пусть потом выступает. Пусть вы­ступает. Вам-то что?

— В чем же тогда смысл передачи?

— Умный поймет, — загадочно сказал Даров и скрестил на одеяле руки.

— А дурак?

— Дурак тоже поймет, но по-другому, — засмеялся Даров.

Больной на соседней койке выполз из-под одеяла и оказался коротко стриженным человеком с большими ушами. Он посмотрел на нас немигающим взглядом и сказал:

— У нас один деятель тоже ушел с повышением. На две­сти сорок.

Даров засмеялся еще громче. Я вопросительно посмотрел на большеухого. Он перехватил мой взгляд и просигналил мимикой, что понял весь наш подтекст.

— Материальное стимулирование, — сказал он, потом расхохотался крупным отрывистым хохотом и снова завернулся в одеяло, продолжая похохатывать уже внутри. Я ничего не понял.

Даров внезапно прекратил смеяться и посмотрел на меня страдальчески.

— Вот, — сказал он. — А вы говорите!

Пришла медсестра и выгнала меня. Даров на прощанье подал мне руку и еще раз напомнил, чтобы я не слезал с Тиши, иначе будет провал.

Пришлось познакомиться с Тишей. Я его себе уже немного представлял, и Тиша оправдал мои ожидания. Это был верзила с двойным подбородком и белыми полуприкрытыми ресницами. Он был похож на сома. Глаза у него тоже были белые, но это мне удалось установить не сразу. Тиша все время как бы спал.

— Какую берем темку? — спросил он, не просыпаясь.

— Микробиология, — сказал я устало.

— Пусть, — прошептал Тиша и прекратил общение.

Я позвонил в институт микробиологии, и мне выдали следующего Прометея. Он оказался женщиной. Это было для меня неожиданностью. И для главного редактора тоже. Как только Севро об этом узнал, он немедленно меня вызвал.

— Петр Николаевич, не будет ли в данной ситуации элемента комизма? — спросил Севро довольно витиевато.

— А что? — не понял я.

— Мы создаем образ, Прометей нашего века. И вдруг женщина... Я совсем не против женщин, но часть телезрителей может воспринять женщину неправильно.

— Как это можно воспринять женщину неправильно? — удивился я.

— Двусмыслица. Понимаете?.. Отдавание себя и тому подобные иносказания...

— Елки-палки! — не выдержал я. — Мы что, таких телезрителей тоже должны принимать во внимание?

— Мы должны принимать во внимание всех, — скорбно сказал Севро.

— Антонину Васильевну выдвинул ученый совет, — сказал я.

— Ах вот как! — воскликнул Севро. — Это меняет дело. Тогда постарайтесь в сценарии тактично обойти вопрос об отдавании. Вы поняли?

Я все понял. Между прочим, с некоторых пор я уже тактично обходил этот вопрос.

Профессора звали Антонина Васильевна Рязанцева. Представьте себе пожилую учительницу гимназии конца прошлого века. Очень подтянутую и никогда не повышающую голоса. С первых же слов я понял, что у этой женщины стальной характер. Особенно если учесть, что она вышла ко мне из своей лаборатории, на дверях которой имелась табличка: «Лаборатория особо опасных инфекций». Неудивительно, что меня туда не пустили.

— Ваша профессия? — спросила она, когда я изложил суть.

— Физик, — сказал я.

— Очень приятно. Значит, вы способны в какой-то степени вникнуть. У меня только просьба. Не беспокойте меня по пустякам. Мы готовим ответственный опыт.

В это время дверь особо опасных инфекций отворилась, и оттуда высунулась симпатичная головка лаборантки.

— Антонина Васильевна, они опять расползаются! — плачущим голосом сказала она.

— А вы им не давайте, — сказала Рязанцева.

— Да как же? Они прямо как бешеные!

— Извините, — сказала Рязанцева и ушла. А ко мне вышел ее заместитель Павел Ильич Прямых. Кандидат биологических наук, участник трех международных конгрессов. Так он представился.

Он мне многое рассказал про Рязанцеву. Упоминая ее имя, Павел Ильич делал уважительную мину. Он сказал, что Рязанцева принадлежит к старой школе микробиологов. Во главу угла она ставит эксперимент. И главное, старается, чтобы ее работы использовались на практике. То есть в лечебной деятельности. Это мне показалось разумным.

Рязанцева два года провела в Африке, где много особо опасных инфекций. Павел Ильич сказал с теплой улыбкой, что у нее такая страсть — лезть со своими вакцинами в лапы чумы или оспы. Сам Прямых был теоретиком. Он изобретал способы борьбы с микробами на бумаге. При этом пользовался математикой. Вообще, он был передовым ученым. С едва уловимым оттенком горечи Павел Ильич сообщил, что Рязанцева не верит в математику. Она предпочитает опыты, опыты и опыты.

Тут из лаборатории снова вышла Антонина Васильевна.

— Ах, вы еще здесь? — сказала она.

Прямых едва заметно изогнулся в пояснице и устремил взгляд на Рязанцеву. Та поморщилась. Прямых доложил о нашей беседе и замолчал, ожидая дальнейших указаний.

— А что мы будем показывать на экране? — спросил я.

— И в самом деле? — сказала Антонина Васильевна.

— Культуры, — предложил Прямых.

— А кстати, что показали ваши расчеты по культуре семнадцать-ка-эс? — спросила Рязанцева, хитро улыбаясь. Даже я заметил какой-то подвох в ее вопросе. А Прямых не заметил и беспечно начал:

— Иммунологическая активность некоторых штаммов...

Рязанцева улыбнулась еще хитрее, бросив заговорщицкий взгляд на меня. «Не такой уж она синий чулок», — подумал я. А Антонина Васильевна сделала рукой какой-то нетерпеливый итальянский жест и перебила своего заме­стителя:

— Вы нам скажите, чтобы мы с молодым человеком поняли. Свинки должны дохнуть или нет?

— Вероятность летального исхода ничтожна, — сказал Прямых. — Машина дала две десятых процента.

— А вот они дохнут! — торжествующе сказала Рязанцева. — Дохнут и все тут! И наплевать им на вероятность.

— Не должны, — пожал плечами Прямых.

— Пойдите и объясните это свинкам. Покажите им ваши перфокарты, — иронически предложила Антонина Васильевна.

Прямых опустил глаза, бормоча что-то по-латыни.

— Впрочем, мы отвлеклись, — сказала Рязанцева. — Так что же мы можем вам показать?

— Не мне, а телезрителям, — уточнил я.

— Вы думаете, что кто-нибудь будет это смотреть? — сказала Антонина Васильевна. — Вы идеалист, молодой человек. По телевизору смотрят хоккей, кино и молодых людей на мотоциклах, которые стреляют по детским шарикам. Как это называется?

— «А ну-ка, парни», — сказал я.

— Вот именно... А ну-ка, физики! А ну-ка, микробиологи! — рассмеялась Рязанцева.

Антонина Васильевна, несомненно, обладала чувством юмора. От ее юмора мне стало не по себе. Захотелось уйти далеко и надолго. Неприятно почему-то было выглядеть в глазах Рязанцевой спекулянтом. А Павел Ильич сдвинул брови, размышляя, и предложил показать африканские кадры. Как выяснилось, Рязанцева сняла в Африке любитель­ский учебный фильм. Там показывалась массовая вакци­нация.

— Так это же здорово! — обрадовался я.

— Вы думаете? — холодно сказала Рязанцева. — Ничего особенного. Оспа, холера, легочная чума...

Ушел я от Рязанцевой страшно недовольный собой. В самом деле, какие-то славные люди честно делают свое дело, а потом прихожу я и начинаю бить в барабан. Они вдруг оказываются Прометеями, а я их певцом. Кому это нужно?

Я позвонил Морошкиной и сказал, что не буду делать эту передачу. И вообще, не буду больше писать о Прометеях. Не могу и не хочу. Людмила Сергеевна, как всегда, перепугалась, еще не поняв толком моих доводов. На следующий день было назначено совещание у главного. Нужно было спасать Прометеев. Ночь я провел очень плохо. Перед глазами маячили волосатые микробы величиной с собаку. Попутно не давали покоя мысли о полной бессмысленности моей деятельности для человечества. Я вдруг полюбил человечество и чувствовал себя обязанным сделать для него что-нибудь доброе.

Самым добрым было отказаться от профанации науки.

С такой мыслью я и отправился в студию. В кабинете главного меня ждали. Севро, Морошкина и Тиша встретили меня согласованным ледяным молчанием. Чувствовалось явное презрение к дезертиру от журналистики.

— Петр Николаевич, я надеюсь, вы пошутили? — спросил Севро.

— Нет, — сказал я тихо, но твердо.

— У нас с вами подписанный договор. Это официальный документ, — продолжал пугать меня Севро.

— Я заплачу неустойку, — сказал я.

— Вы сделаете сценарий, — гипнотически проговорил главный.

— Петр Николаевич переутомился, — нежно сказала Морошкина.

Тиша открыл глаза и сказал, что он тоже переутомился с этими Прометеями.

— Отпустите меня, — попросил я жалобно. — Когда я мог, я делал. А теперь не могу. Морально и физически.

Внезапно на столе главного зазвонил телефон, Севро поднял трубку и слушал десять секунд. Выражение его лица при этом менялось с безразличного на гневное.

— Прямых — это кто? — спросил он, зажав мембрану ладонью.

— Это заместитель Рязанцевой, — сказал я.

— Немедленно приезжайте, — сказал Севро в трубку. Потом он ее положил и уставился на меня с чрезвычайной злостью.

— Этого только не хватало, — сказал Валентин Эдуар­дович.

Он ничего объяснять не стал, а спросить мы не решались. Севро задумался, совершенно окаменев. Так мы просидели минут двадцать, пока не пришел Прямых. Он ворвался в кабинет и горестно воскликнул:

— Что же теперь делать, товарищи?

— Объясните сначала товарищам, — сказал Валентин Эдуардович. — Они еще ничего не знают.

И Прямых объяснил. Произошло ужасное несчастье. Антонина Васильевна испытывала новый вид вакцины. Естест­венно, в лучших традициях микробиологии она испытывала его на себе. У вакцины оказался какой-то побочный эффект. В результате Рязанцева попала в больницу. Ее положение было тяжелым. В рассказе Павла Ильича сквозило почтительное осуждение поступка Рязанцевой.

— Что вы предлагаете? — спросил Севро у Морошкиной, когда заместитель кончил.

— Снять передачу, — сказала Люся.

— Проще снять вас, чем передачу, — сказал Севро.

— Вот что я подумал, товарищи, — вкрадчиво вступил Прямых. — Поступок Антонины Васильевны, без сомнения, является примером беззаветного служения науке. Может быть, вы построите передачу на этом факте?

И Прямых начал у меня на глазах продавать самоотверженный поступок своей руководительницы. Большое воспитательное значение... Пример для молодежи... Подвиг ученого...

Самое главное, что он все говорил правильно. Это меня и завело. Важно не что говорят, а кто говорит. И зачем.

— Я как ученик Антонины Васильевны могу сам рассказать о ней, — скромно предложил Прямых.

— Расскажите! — крикнул я, уже не помня, где нахожусь. — Вам за это хорошо заплатят! Покажите кадры, как она ездила в Африку! Вы-то небось не ездили?

— У меня другая работа, — надменно сказал Прямых.

— И у меня другая работа!! — заорал я и выбежал из кабинета. За мной погнались Морошкина с Тишей. На лестнице они меня поймали и принялись уговаривать, чтобы я не горячился.

Первый раз со мной такое приключилось. Обычно я спокойно и несколько иронически отношусь к действительно­сти. Но если действительность откалывает такие номера, я умываю руки.

Наверное, у меня завелись микробы совести.

Короче говоря, я ушел. Совсем. Морошкина не поленилась одеться и выйти со мной на улицу. Она тоже была возбуждена и жаловалась на судьбу. На углу мы расстались. У Людмилы Сергеевны, у бедной Люсеньки, в глазах появились слезы. Привыкла она ко мне. Люся с обреченным видом пожала мою руку и сказала на прощанье, чтобы я не думал о ней плохо.

А я и не думал о ней плохо. Я плохо думал о себе. Правда, теперь появились предпосылки, чтобы думать о себе лучше.

 

<Назад    |   Вперед>