Александр Житинский "Страсти по Прометею (6)
"

6. Попавший в струю

Мое выступление по телевидению не прошло незамеченным в коллективе. Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах искусства все считают себя знатоками.

Я, собственно, не претендовал на то, что занимаюсь искусством. Я зарабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режиссуре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растянуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано... У меня голова заболела.

Один дядя Федя оказался нормальным человеком.

— Слышь, Петьк, сколько тебе за это кинули? — спро­сил он.

Вполне естественный вопрос. Другие об этом спрашивать стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам.

После дружеской критики коллектив приступил к оказанию помощи. Теперь мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали писать, употребляя эпитеты. Опеределения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами не считали.

Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне следующего Прометея. К тому времени у меня был готов математический сценарий. Лейбниц, Галуа, Лобачев­ский... Не хватало нынешнего Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года, почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам Рыбакова, он имел шансы стать академиком, когда чуть-чуть повзрослеет.

Вообще, столкновение с ровесником, добившимся существенно иных результатов в жизни, действует отрезвляюще. Начинаешь анализировать. Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и ребенок и у тебя жена и двое детей. Пока все примерно одинаково. Но дальше начинаются расхож­дения. Он доктор наук, а ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне, а ты нет. Он получает не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше. Это наводит на размышления.

— И слава Богу, что ты не вундеркинд, — сказала жена. — Я бы за вундеркинда не пошла.

Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него дома. Игорь Петрович оказался молодым человеком спортивного вида. Он встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в руках. Его можно было принять за кого угодно: за хоккеиста, скалолаза, врача «Скорой помощи», художника, но только не за доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила его жена с ребенком под мышкой. Ее волосы были накручены на бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и с криком «Опять ванную затопило!» бросилась обратно. Вундеркинд мигом проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею. Я перевернул ребенка правильной стороной и пошел следом. Ребенку было месяца три. Он смотрел мне прямо в глаза и иронически улыбался.

Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с водой будущий академик с супругой. В ванне помещался новенький мотоцикл «Ява», блестящий, как купающийся носорог. Супруги справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку.

— Ни фига не понимаю в этой технике! — пожаловался Игорь Петрович, указывая на колено водосточной трубы.

Мы пришли в кухню, где мой Прометей приготовил два бутерброда с вареньем. Один он протянул мне.

— Так чего нужно? — спросил он. — Ты извини, что такая обстановка.

Обстановка, действительно, оставляла желать лучшего. Кругом были кричащие диссонансы. На столе лежали два тома Бурбаки, на которых стояла сковородка с присохшими к ней остатками вермишели. Вермишель была коричневой, как ржавая проволока. Под столом находилась туристическая брезентовая байдарка. Все выступающие части интерьера были густо увешаны пеленками. Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На холодильнике плотной стопкой лежала исписанная формулами бумага. Та самая, из которой супруга вундеркинда изготовляла папильотки.

— Бардак, — со вздохом прокомментировал Прометей.

— Бардак, — согласился я.

Мы еще немного посетовали на трудности жизни, а потом перешли к делу. Как только Игорь Петрович услышал о телевидении, тон разговора переменился.

— Вам не надоело меня теребить? — спросил он почти с ненавистью. — Ведь есть же другие! Да я вам покажу, где их взять... Вот Витька Попов у меня в отделе. У него такие идеи, что мне не снились.

— Он доктор? — спросил я.

— Никакой не доктор! Башка светлая, вот и все, кандидатскую заканчивает.

— Нужен доктор, — непреклонно сказал я. — Наш Прометей да еще со светлой башкой не может заканчивать какую-то там кандидатскую.

— Ах Прометей! — закричал вундеркинд. — Колоссально! Только Прометеем я еще не был. Так вот куда вы меня хотите определить!

Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал ногой какой-то подвернувшийся предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался детским полиэтиленовым горшком. Слава Богу, без содержимого. Горшок издал глухой звук и улетел в прихожую.

— Я вам не позволю делать из меня плакат, — выговорил доктор.

— Какой плакат? — удивился я.

— Да все равно какой. Защищайте докторские диссертации! Храните знания в голове! Надежно, выгодно, удобно! Будьте Прометеями! Что там еще?

— Отдавайте себя людям, — подсказал я.

— Вот-вот! Сгорайте на работе!.. Не могу я. Надоело.

Я кое-как успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую бутылку коньяка. Мы выпили, после чего доктор начал мне жаловаться на свою тяжелую жизнь. Вкратце его жалобы сводились к следующему.

Игорь Петрович был из ученых, попавших, как говорится, в струю. Он попал в струю еще на первом курсе университета, и сначала это ему нравилось. Он написал какую-то ­работу, доложил ее в студенческом научном обществе, и ра­боту опубликовали. Через несколько месяцев зарубежные коллеги перевели эту работу и подняли вокруг нее шум. Оказывается, идею Игоря Петровича можно было применить при расчете каких-то там турбинных лопаток. Пришлось подхватить этот шум и создать еще больший.

О нем написали в газете. Дали какую-то премию. Показали по телевидению. Его принял академик и имел с ним получасовую беседу. Академик умер через месяц, и само собой получилось, что Игорь Петрович как бы принял эстафету. Во всяком случае, так написали мои братья-журналисты.

С тех пор каждый его шаг сопровождался успехом. Игорь Петрович иногда умышленно делал шаг в сторону, топтался на месте или отступал назад. Результат был один — его хвалили, о нем писали, его посылали за границу.

Вскоре он понял, что просто попал в центр струи, где наиболее сильное течение. Это течение без всяких помех приволокло его к докторской диссертации и продолжало нести прямо в академики. По пути Игорь Петрович стал олице­творением. Он олицетворял собой передовой отряд молодой науки.

Сейчас, по его словам, он прикладывал прямо-таки невероятные усилия, чтобы выбиться из струи. Примерно такие же усилия прикладывают другие, чтобы в нее попасть. Он охотно бы с кем-нибудь поменялся, если бы от него это за­висело.

— А вы пробовали на все плюнуть и заняться чем-то другим? — спросил я.

— Пробовал, — сказал вундеркинд, махнувши рукой. — Я ушел из института три года назад и несколько месяцев занимался орнитологий.

— А что это такое?

— Наука о птицах, — сказал Игорь Петрович. — Но ваши коллеги тут же написали, что у меня многогранный талант. Когда я почувствовал, что вот-вот защищу по птицам диссертацию, я вернулся обратно. Орнитологи рыдали.

— Может быть, вы и вправду очень талантливы? — спросил я.

Игорь Петрович совсем загрустил.

— Нет... нет, — покачал он головой. — В том-то и дело, что я зауряден. Способности у меня есть, я не скрою. Но талант?.. С талантом они бы измучились. Талант неуправляем.

— Кто они?

— Ну, вы, например, журналисты. Или дирекция нашего института. Вам ведь нужен правильный человек, идущий по кратчайшему расстоянию между точками. Без страха и сомнений, так сказать.

— Но ведь у вас есть сомнения! — воскликнул я. — Вы мне уже высказали целую кучу сомнений!

— Сомнения относительно того, что нет сомнений? — снова покачал головой Прометей. — Конфликт от недостатка конфликта?

— Знаете что? — сказал я. — Расскажите об этом в передаче. Будет интересно. И необычно. В конце концов, идеи рождаются из сомнений. Неважно, из каких.

Игоря Петровича эта мысль заинтересовала. Мы оба были еще слишком молоды, чтобы оценить всю ее абсурдность. Мой вундеркинд загорелся. Он смёл со стола сковородку с книгами Бурбаки, немытые чашки и тарелки, и мы расположились с листом бумаги составлять план выступ­ления.

— Маша! — в восторге закричал Прометей жене. — ­Я с этим разом покончу! Я себя выведу на чистую воду! Ей-Богу. Неудобно уже людям в глаза смотреть.

Маша пришла с неизменным ребенком, и они оба посмотрели на вундеркинда с тревогой. Я почувствовал, что могу поставить под угрозу благополучие этой семьи. Хотя, с другой стороны, ученые звания обратно не отбирают. Ну, не станет Игорь Петрович академиком. Мало ли кто не станет академиком! Я, например, тоже не стану. Однако не очень расстраиваюсь по этому поводу.

У нас получился интересный план выступления. Никогда еще, по-моему, математик так общедоступно не выражался. Никаких тангенсов и котангенсов. Пожелание руководства было выполнено с превышением. Разговор шел без дураков о пути в науку. Каким он должен быть и каким может получиться на примере Игоря Петровича.

Пока я искал и обрабатывал Прометея, Даров не терял времени даром. Поскольку математика — наука абстрактная и показать ничего двигающегося и мелькающего не представлялось возможным, Даров решил сделать передачу игровой. То есть заполнить экран играющими актерами. Проще говоря, от меня потребовали уже не сценарий, а пьесу.

Действующие лица были такие: Лейбниц, Эйлер, Галуа, Лобачевский, Риман и Колмогоров. Колмогорова снял главный редактор. Он сказал, что Колмогоров живет и здравствует, в отличие от других привлекаемых Прометеев, и может обидеться, если узнает.

Для разбега я прочитал пьесу Дюрренматта «Физики». Это мне порекомендовала сделать Морошкина. Там действие происходит в сумасшедшем доме, то есть в обстановке, приближенной к студии. И тоже действуют три физика из разных эпох. Или они притворяются физиками, я не понял. В общем, если хотите, почитайте сами, а то я запутаюсь, пока перескажу.

Я взял за основу уже готовый сценарий плюс учебник высшей математики и переписал их в виде диалогов и сцен. Например, так:

«Л е й б н и ц (входит). Мысль о дифференциальном исчислении не дает мне покоя! Бесконечно малые величины, представьте, Галуа! Ведь до них еще никто не додумался!

Г а л у а (почтительно). Мэтр, они навсегда останутся связанными с вашим именем...»

И так далее, и тому подобное.

Даров хохотал над моей пьесой, как над фильмом Чаплина. А Морошкина с возмущением на него смотрела. Даров прочитал, вздохнул, сожалея, что кино кончилось, и сказал:

— Юноша, вы будете драматургом! Я из этого сделаю конфетку.

И он стал делать из этого конфетку. На роль Лейбница он пригласил народного артиста, а на роли остальных Прометеев — заслуженных. В пьесе срочно понадобилась женщина. Для оживляжа. Тогда я ввел туда Софью Ковалевскую. Интерьер студии Даров оформил в виде больших черных знаков интеграла, сделанных из картона, которые свисали с потолка, как змеи.

У меня появилась железная уверенность, что после этой пьесы меня уж точно выгонят.

Передачу я смотрел дома. На этот раз не нужно было ­зажигать дугу, вундеркинда Игоря Петровича я передал ­Морошкиной, чтобы она с ним возилась, а ко мне домой пришли друзья, чтобы вместе посмотреть мой шедевр.

Пока на экране мелькали титры и пылал огонь, мы пили чай. Потом в кадре появилась голова Лейбница в парике, похожая на сбитые сливки с мороженым, и народный артист заговорил мой текст.

Я еще раз убедился, насколько велика сила искусства. Ей-Богу, даже если бы Даров ставил таким составом меню нашей столовой или инструкцию по технике безопасности, успех был бы обеспечен. Друзья, конечно, сразу узнали народного артиста, замаскированного под Лейбница. Мой текст они пропускали мимо ушей, а улавливали лишь волшебные модуляции голоса актера. Попутно они вспоминали, где он еще играл, сколько ему лет, какие у него премии и все остальное.

Софью Ковалевскую тоже играла известная актриса. Только что перед этим она была белогвардейской шпионкой в многосерийном фильме по другой программе. А теперь бодро произносила монологи из теории чисел.

Пьеса благополучно докатилась до конца, никто не сбился, а Галуа даже правильно поставил ударение в слове «конгруэнтно». Потом на экране появился Игорь Петрович и начал шпарить. Сначала он обрисовал круг своих научных проблем и несколько увлекся. Я все ждал, когда же он станет говорить о проблемах жизненных. А Игорь Петрович ехал и ехал, плыл и плыл себе в своей знакомой, обкатанной струе, не спеша из нее выбраться. Вот он упомянул про Сорбонну, прихватив попутно Монмартр и Вандомскую колонну, вот намекнул на какую-то теорию, которую он предложил два дня назад, а о главном — ни полслова. Наконец он сделал поминальное лицо и сказал:

— Хочу только предостеречь юношество от ложных иллюзий. Пути в науку трудны...

И тут вырубили звук. Игорь Петрович еще секунду беззвучно шевелил губами, рассказывая, видимо, о своей злополучной струе, а потом вырубили и его. Появилась дикторша и сказала:

— Вы смотрели передачу из цикла «Огонь Прометея. Математика».

— Петя, а при чем здесь математика?! — заорали мои умные друзья.

Что с них взять? Не знают они специфики телевидения.

На следующее утро мне позвонил расстроенный Прометей Игорь Петрович.

— Вы знаете, что они сделали? — спросил он.

— Знаю, — сказал я.

— Оказывается, я полчаса распинался перед выключенной камерой. Я все сказал, как мы планировали. Я смешал себя с землей. Я отрекся от прометейства...

— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Струя.

— Струя, — согласился Прометей.

— Дарову передача понравилась? — спросил я осто­рожно.

— Он пел, — сказал Игорь Петрович.

— Что?

— Из оперы «Отелло».

Я понял, что передача прошла хорошо и мне можно появиться на студии. В двери уже стучались следующие Прометеи.

 

<Назад    |   Вперед>