Александр Житинский "Сюжеты времени
(сборник Утренний снег)
"
Автор | Александр Житинский |
Изд-во | Геликон Плюс |
В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнется детектив,
Когда еще конфетами шуршали,
Портфели на колени положив,
Возник на бледном полотне экрана
Архивный документ военных лет,
Забытый кадр: зима, лесок, поляна
И чей-то на снегу глубокий след.
Сначала все спокойно, и на елях
Тяжелые, нависшие снега
Как будто не слыхали о метелях,
Не видели ни ветра, ни врага.
Сначала все спокойно, как на даче,
Как на прогулке лыжников, но вот
Экран качнулся, дрогнул — это значит,
Что оператор по снегу ползет.
Он весь — в своих зрачках. Его вниманье
Предчувствует и выстрелы, и взрыв
Гранаты, а горячее дыханье
Туманит на морозе объектив.
Притягивает дуло пулемета
Блестящий механический глазок.
И зал застыл, как будто сжало что-то
За горло. Словно смерть — на волосок.
Еще не поздно. Лед еще не сломан!
Вернуть назад, на студии доснять!
В эпоху комбинированных съемок
Нам трудно оператора понять.
Уже атака. Надо крупным планом!
Глубокий снег от пули не спасет.
Смотрите — небо плещется экраном,
Запоминайте! Это не пройдет.
Ловите лица, белые от крика,
Скорее к лесу! Тяжело дышать.
Пускай нечетко, смазано и криво,—
До лесу бы, до лесу добежать!
Ах, не успел!..
И взрыв уже грохочет,
И небо приближается на миг...
А камера стрекочет и стрекочет,
Своим глазком запоминая мир.
1968
На съемках
Кино войну снимает.
Гудит Сапун-гора.
То пулемет стреляет,
То слышится «ура!».
В окопах и на марше
Обычный разговор.
Командует не маршал,
А главный режиссер.
В чалме, как у пирата,
Огню и дыму рад,
Наводит оператор
На войско аппарат.
Борьбу за Севастополь
Изображает флот,
А в небе крутит штопор
Учебный самолет.
И словно для потехи,
Чтоб вышло, как в бою,
Взрывает пиротехник
Механику свою.
Нестрашная, без крови
Кругом идет война...
Отец мой хмурит брови.
Она ему видна.
На Четвертом бастионе тишина.
Вся война как на ладони, вся война.
Та, далекая, что в стонах и в дыму
На горбатых бастионах шла в Крыму.
Будто снова свищут ядра надо мной.
Черноморская эскадра под водой.
Батарея и траншея перед ней.
Сзади город, а вернее — горсть камней.
Вот Нахимов, опираясь на банкет,
В полном блеске адмиральских эполет,
Положась демонстративно на судьбу,
Наставляет на противника трубу.
Атакующий французский офицер
С саблей наголо — взят русским на прицел.
Полон удали и шарма, как артист,
Но послал чугунный шар артиллерист.
В завихрении мгновенном, точно смерч,
Только смерть обыкновенна, толькосмерть.
И на кладбищах на братских всех времен
На могилах их солдатских нет имен.
На Четвертом бастионе тишина.
И война,как на ладони, мне видна —
Та, недавняя, что в стонах и в дыму
Все на тех же бастионах шла в Крыму.
1970
Хранитель истории
Памяти С. Ф. Стржелецкого,
Осторожно! Под нами века.
археолога из Херсонеса
Пять ступенек до древнего мира.
Уважаемый, где ваша лира?
Вместе с лирой отбита рука.
Я спускаюсь к тебе, человек.
Пять ступенек — и нету опоры.
Так вступи со мной в переговоры,
Незнакомый мне тавр или грек!
Потеряй свой тяжелый браслет.
Пусть блеснет среди пыли да камня.
Не скупись, человек! Передай мне
Свой привет через тысячу лет.
И покуда не пробил мой час,
Я спешу к тебе трудной тропою.
Мы сограждане были с тобою —
Так, наверное, скажут о нас.
Этот город нам стоил труда,
И поэтому словом и делом
Мы клялись, словно Солнцем и Девой,
Херсонес не предать никогда!
Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.
Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.
Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.
Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой — воскрес.
Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.
Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.
1968
Он прекрасен без прикрас,
Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой
Николоз Бараташвили
Далекая картина
Из дедовских времен:
Княжна Екатерина
И колокольный звон.
Из церкви полутемной
Домой спешит легко
Княжна в одежде скромной,
А рядом с ней Нико.
О юноша невзрачный,
Хромой канцелярист!
Зачем с улыбкой мрачной
Пером ты чертишь лист?
Зачем стихи слагаешь
И даришь ей тетрадь?
Неужто ты не знаешь,
Что счастью не бывать?
Не станет ждать поэта
Спокойная княжна.
Княжне тетрадка эта
Почти что не нужна.
Княжна как бы в тумане
Предчувствует в душе,
Что с князем Дадиани
Обручена уже.
Обречена пылиться
Тетрадка до поры.
Ленивая столица,
Уснувшие дворы...
Воистину далёко
До будущих времен.
И на горе высокой
Белеет Пантеон.
1970
Был вечер на Мтацминде, что когда-то
Нико Бараташвили описал.
Вдали горело лезвие заката,
И к городу Тбилиси воровато
Туман неторопливый подползал.
А наверху, в открытом ресторане,
У всей столицы древней на виду
Плясали палочки на барабане,
Дрожали в такт бокалы с «Гурджаани»
И пахло яблоками, как в саду.
Семь витязей (почти по Руставели,
Вот, разве что, без шлемов и без лат)
Вокруг меня торжественно сидели
И говорили тосты, как умели,
Пока их ждал внизу военкомат.
Был первый тост слегка официален:
«За будущую воинскую честь!»
На фоне исторических развалин
Он прозвучал, но был шашлык навален
В тарелки, и мужчины стали есть.
И мой сосед по имени Нугзари
(На вид неполных восемнадцать лет),
Когда отцов и прадедов назвали,
Потребовал, чтоб витязи привстали,
Старинный соблюдая этикет.
А дальше все смешалось, как в сраженье:
Бокалы, рюмки, вилки и ножи...
И было тостов вечное движенье,
В которых находили отраженье
Различные достоинства души.
И месяц, показавшись на две трети,
Как рог с вином, маячил в облаках.
А речи были обо всем на свете...
Подумал я: «Нас защищают дети
С тяжелыми винтовками в руках».
Поднял бокал Тенгиз Джавахишвили
И, на Тбилиси глядя сверху вниз:
— За Родину,— сказал он,— мы не пили!
— За Грузию! — как эхо повторили
За ним Ираклий и другой Тенгиз.
А Грузия за черными холмами
Лежала, распластавшись перед нами,
В туманах над цветущими садами
И в звездах, словно завязи, тугих.
А там, вдали, Россия, словно небо,
Где ни один из витязей тех не был,
Звала меня, и я подумал: «Мне бы
Сказать о ней...»
Но нету слов таких.
1970
На полигоне
Прости, я думал о тебе
За проволочным загражденьем.
Вращалась в стереотрубе
Земля обманчивым виденьем.
Вращалась близкая Земля.
Был каждый камень на примете,
Леса, озера, и поля,
И, в общем, все, что есть на свете.
Простой оптический обман
Позволил мне увидеть разом
Дорогу, утренний туман,
Солдатика с противогазом.
Просвечивался каждый куст.
В трех километрах шел ребенок.
Был воздух невесом и пуст,
А взгляд внимателен и тонок.
Я видел зрением своим,
Усиленным десятикратно,
Ту часть Земли, где состоим
Приписанными безвозвратно.
Она была невелика
В кружке холодного металла,
И смерти черная рука
Еще стекла не закрывала.
Деревни
Деревни хмурые, деревни дождевые,
Попавшие в распутицу и в грязь,
Я видел ваши избы кочевые,
Убогому могуществу дивясь.
Бредущие по серым косогорам,
Свои плетни по ветру наклоня,
С печальным, снисходительным укором
Вы издали глядели на меня.
А я, распятый на стекле вагонном
И наискось зачеркнутый дождем,
Шептал слова на языке исконном,
Полузабытом, лиственном, родном.
Я пролетал над вами стороною,
Официальный житель городской,
С какой-то незаслуженной виною
Сюда командированный тоской.
Я видел вашу душу человечью
И горькие названья повторял,
Но не помог забытому наречью
И не нашел того, что не терял.
Колька, мальчик деревенский!
Ярославский ли, смоленский,
Перевязанный платком,
В трудном городе,где даже
На вокзале жди пропажи
Рядом с маминым мешком.
На скамейке деревянной,
Как солдатик оловянный,
У поклажи на часах.
Мать ушла. Закрылись двери.
Заблудилась или съели
Волки в каменных десах?
Колька, спи! Закрой глаза.
Спят смоленские леса.
Лошадь спит. Корова спит.
Над землей звезда висит.
Там, во сне, твоя деревня
Прячет в инее деревья
И пыхтит своим дымком.
Пусть и мне она приснится
Сном, упавшим, как ресница,
Безмятежным детским сном.
Колька, спи! Ровесник малый,
Вестник жизни небывалой,
Позабудь про свой мешок.
В стороне твоей морозной
Ночь шуршит метелью звездной,
Ворошит сухой снежок.
1971
Дед Василий
Под Угличем, где рыжая корова
Бредет, не зная ласкового слова,
Где зимний вечер длится, как во сне,
Никто не вспоминает обо мне.
Там дед Василий, выйдя на крыльцо,
Ладонью трет шершавое лицо
И неподвижно смотрит на дорогу.
Гостей не видно... Ну, и слава Богу!
А может быть, ты умер, дед Василий?
Давненько писем мне не приносили,
Давно лекарств тебе не отправлял
И адрес твой, должно быть, утерял.
Ты умер и в Покровском похоронен.
Тебя везли в телеге по дороге
Сквозь три деревни, с Богом, налегке,
В наглаженном широком пиджаке.
Ты умер, дед Василий, навсегда!
Обрезали на доме провода,
Забрали кур, заколотили двери,
Но все-таки я плохо в это верю.
И если ты живешь еще на свете,
Тогда прости мне поминанья эти
И напиши, что на дворе зима,
Что все по-старому,
Что нет от нас письма.
1971
Ли-2
Отцу
ЛИ-2, мой старый друг!
Смешны твои повадки.
Тебе последний круг
Остался до посадки.
Дистанцию свою
Кончаешь на пределе,
Но все-таки в строю,
Но все-таки — при деле.
Я слышу, как вдали
Хрипят твои моторы.
С тобой уже с земли
Ведут переговоры.
Мол, хватит, полетал!
Давай другим дорогу!
Истерся твой металл
С годами понемногу.
Мой верный друг ЛИ-2!
В наш век ракетной тяги
Не умерли слова
О чести и отваге.
За ними — бой и труд.
И если приглядеться,
Они еще живут
В твоем железном сердце.
Как говорится, есть
В пороховницах порох,
Пока осталась честь,
Как топливо в моторах!
1969
Гость
Борису Цейтлину
Ко мне приходит человек,
Мой запоздалый гость.
В прихожей стряхивает снег,
Потом пальто — на гвоздь.
— Ну, как дела? — Да так дела...
По-старому живем.—
Мы с ним садимся у стола,
Вино сухое пьем.
Мы говорим с ним о вещах,
Простых на первый взгляд,
И дети на его плечах
Восторженно висят.
— Ну, как дела? — Да так дела.
С погодой не везет.
И жизнь не то, чтоб вся прошла,
Но скоро вся пройдет.
А что останется от нас,
Пока не знаем мы.
Так будем праздновать свой час
Посереди зимы!
Пускай протягивает ночь
Луну, как апельсин.
Пускай вовсю смеется дочь,
Пускай смеется сын.
Пусть наши несколько минут
Мы проведем с людьми...
— Ну, как дела? — Дела идут
Прекрасно, черт возьми!
1969
Снежная почта
Напишем, напишем друг другу,
Небрежно, подобно мазку,
Про нашу дневную кольчугу,
Про нашу ночную тоску.
Напишем, что стыдно кривляться
Особенно с красной строки.
Напишем! Чего нам бояться?
У страха глаза велики.
Напишем, напишем по кругу
Ту снежную почту времен,
Похожую больше на вьюгу
У черных Ростральных колонн.
Когда над Васильевским тучей
Клубится игольчатый снег,
Напишем, надеясь на случай,
Короткие письма для всех.
Напишем, напишем, приятель!
Озябшие руки согрей,
Нащупай во тьме выключатель
И крепкого чаю налей.
Пиши мне мудреные письма
Про бедную совесть и честь,
И если не будет в них смысла,
То будет хоть добрая весть.
И ты, воплощенье отваги,
Мой собственный корреспондент,
Пиши на конторской бумаге
Сюжеты немых кинолент,
Рассказывай долгую повесть
О смысле утраченных лет,
Но все-таки лучше на поезд
Возьми потихоньку билет.
Напишем, напишем все сразу,
Конверт обольем сургучом.
Пускай осторожную фразу
Метель подпирает плечом.
Напишем, дымя сигаретой,
Какой-нибудь дьявольский бред...
Напишем, напишем все это
И в форточку бросим конверт.
На могиле Канта
Верни мне логику сознанья,
Философ Кант Иммануил,
Чтоб это позднее свиданье
Мне выдержать хватило сил.
Напомни каменной гробницей
О тесных рамках бытия,
Где, как в шкатулке, сохранится
Вся жизнь мгновенная моя.
Какое надобно терпенье —
Ее осилить день за днем,
Чтоб превратить в одно мгновенье,
В пробел на камне гробовом,
Чтоб уместились между строчек
С обозначеньем точных дат
Апрельский ветер, женский почерк,
Вокзальный гул, прощальный взгляд.
В просторном городе, продутом
Холодным прусским ветерком,
Мы жизнь копили по минутам,
Подсчитывая их тайком,
Пересыпая на ладони
Их зыбкий золотой песок,
Пока в гробнице, как в вагоне,
Спал Кант, бессмертен и высок.
Он, осуждающий беспечность,
Спокойно ехал сквозь века
До станции с названьем «Вечность»,
Пока встречались мы, пока
Твоя рука в моей лежала,
И ночь качала фонарем,
И ты почти что не дышала,
Уснувши на плече моем.
Любимая! Какой философ
Поможет этакой беде?
Неразрешимей нет вопросов.
Мы в «никогда» с тобой. В «нигде».
Мы вычеркнуты из объема,
Из времени исключены,
У нас нет крова, нету дома,
И до тебя — как до Луны.
Для нас короткое свиданье —
Провал во времени, когда
Бессмертное существованье
Нам тайно дарят поезда.
А философскую систему
Любви — постиг ли кто? открыл?
Что скажет нам на эту тему
Философ Кант Иммануил?
14. 4. 74.
В ночном трамвае умер человек.
Он, словно тень, без крика или стона
Упал в проходе, не сомкнувши век,
Прижав щекой ребристый пол вагона.
И вот, когда он замер, не дыша,
И равнодушно вытянулось тело,
Его душа тихонько, не спеша
В открытое окошко улетела.
Она была невидима тому,
Кто наблюдал за внешностью явленья,
Кто видел только смерть и потому
Расценивал все с этой точки зренья.
На самом деле было все не так:
Тот человек нелепо не валился,
Трамвай не встал, и не звенел пятак,
Который из кармана покатился.
Подробности тут были ни к чему,
Они изрядно портили картину.
И мало кто завидовал ему,
Вступившему в иную половину.
Его душа существенна была.
Она одна в тот миг существовала.
Расправив два невидимых крыла,
Она уже над городом витала
И видела встающие из тьмы
Тьмы будущих и прошлых поколений,
Всех тех, кого пока не видим мы,
Живя по эту сторону явлений.
1971
***
Кого-то подслушать украдкой,
Кого-то увидеть, а там
Вдвоем с молчаливой тетрадкой
За ними пройти по пятам.
И, пользуясь свойствами зренья,
Их судьбы — трудны ли? легки? —
В другое продлить измеренье,
В скупое пространство строки.
***
Будь осторожен, прохожий!
Ладный, умытый, пригожий
От головы и до пят,
Чувствуешь ли меж лопаток,
Как осторожен и краток
Мой изучающий взгляд?
Точно анбтом над линзой
Или чайханщик над брынзой,
Я над тобою склонен.
Вижу такие детали,
Что до меня не видали
В хрониках прошлых времен.
Плох ли, хорош современник,
Я его преданный пленник,
Он мой заглавный мотив.
Лирика — это не фокус!
Главное — точно на фокус
Свой навести объектив.
Вязанье
Старуха вязала носки
Какого-то бурого цвета.
От старости или с тоски,
А может, ей нравилось это.
Старуха петельки клала,
Как жизнь свою изображала,
И лампа в середке стола
Светила и ей не мешала.
Две спицы вились, как волчок,
Вот вытянут нитку живую...
«О Господи, я не горюю,
Живу я еще — и молчок!»
Старуха вязала носки,
Последние петли сплетала.
Как тени от лампы резки!
Как свету приветного мало!
Маргарита
Вот окошко, где скрыта
Чья-то жизнь от людей.
— Мастер, где Маргарита?
— Дома нянчит детей.
Много стирки да глажки
И на завтра обед.
Позабыты замашки
Прежних лакомых лет.
Как плыла горделиво
Среди прочих невест
И дарила лениво
То улыбку, то жест.
Нет той силы и власти,
Нету той красоты...
— Ах, наивный мой Мастер!
Ошибаешься ты.
Эта внешность привычки
И погашенный взор
Лучше всякой отмычки
Отпирают затвор.
Ты поймешь, постепенно
Доходя до основ,
Что опасней измены
Прелесть тайная снов.
Пусть до времени скрыты
Эти сладкие сны...
Мастер, где Маргарита?
— На балу Сатаны!
Девочка, веточка счастья,
Замерла в третьем ряду.
В ком еще столько участья,
Столько вниманья найду?
Вот она, вроде бы с нами,
Можно потрогать рукой.
Тешится сладкими снами,
Как леденцом за щекой.
Вздрагивая то и дело,
Мятый платок теребя,
Вытянулась, улетела
И позабыла себя.
Это она у кулисы,
Зная всю жизнь наперед,
Голосом взрослой актрисы
Тихую песню поет.
Как сохранить ее веру
И оградить ото лжи?
Вся она — вызов партеру
И утвержденье души.
Смолкни, ненужная лира!
Что ей вся наша игра —
Девочке с совестью мира,
Ветке с ростками добра?